Книга: Тверская. Прогулки по старой Москве

Дом для балов и наказаний

Дом для балов и наказаний

ДОМ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА (Тверская улица, 13) построен М. Ф. Казаковым в 1782 году в стиле классицизм. Первоначально принадлежал З. Г. Чернышеву, затем был приобретен казной и приспособлен для резиденции московских генерал-губернаторов. Перестраивался в 1792, 1930 и 1946 годах. В 1938 году был несколько передвинут вглубь квартала.

Вот уже больше двух столетий этот дом ассоциируется у московских жителей с городской властью. Здесь и сегодня размещается правительство Москвы. Правда, оно предпочитает черный ход – парадные ворота вечно на замке.

До революции же это здание было гораздо ниже (всего-навсего два этажа), зато парадный вход все время постоянно открыт. И точно так же, как и в наши дни, над ним висел балкончик (впрочем, он тогда был несколько пошире).

Здание отделали роскошно, учтя при этом главную его особенность. Дом одновременно был офисным помещением, жильем и местом светских раутов. Посетители (войдя, естественно, через парадный вход) сразу же попадали на широкую трехмаршевую лестницу. Затем – парадный Белый зал с балконами для музыкантов (здесь устраивали танцы). За Белым залом – Голубой, далее – Красный. Естественно, все это было предназначено для отдыха – офисная и жилая части находились в некотором удалении.

Для многих москвичей дом губернатора был местом неприятным, ведь именно сюда начальник города Москвы вызывал своих провинившихся сотрудников. В буквальном смысле слова на ковер – они лежали тут повсюду. Распекающий мог быть одет и в парадную форму, и в домашний бухарский халат – все зависело от характера и от времени суток. Но страшно было в любом случае.

Здесь одно время даже объявляли приговоры. В частности, в 1835 году тут объявили наказания Герцену, Огареву и еще нескольким их приятелям. Эта компания тем провинилась, что на своих дружеских пирушках вела более чем вольные беседы и распевала песни, явно не угодные властям.

Когда в один прекрасный день (точнее, ночь) к пирующим вошла полиция, они развлекались пением следующих куплетов:

Неудивительно, что все участники той вечеринки были арестованы, и спустя некоторое время в доме губернатора им объявили приговор. В тюрьму определили только двух смутьянов. С остальными поступили, можно сказать, по-отечески:

«Огарев, исправляющий должность актуариуса в Московском Архиве Министерства иностранных дел – отослать в Пензенскую губернию для употребления там на службу под строгий надзор местного начальства и наблюдение отца его, живущего в означенной губернии.

Сатин, студент Московского университета, из дворян, от роду 19 лет – отослать на службу в Симбирскую губернию под строгое наблюдение местного начальства.

Герцен, титулярный советник, служит в Московской Дворцовой конторе, от роду 22 лет – отослать на службу в Пермскую губернию под строгое наблюдение местного начальства.

Лахтин, губернский секретарь, из купцов, исправляет должность старшего переводчика в Московском Главном Архиве Министерства иностранных дел, от роду 26 лет – отослать на службу в Саратовскую губернию под строгое наблюдение местного начальства».

Кстати, под «службой» подразумевалась не работа на химическом заводе и не рубка леса, а подчас даже руководящие должности в губернском правлении.

Впрочем, иной раз губернатору приходилось разбирать весьма курьезные дела. Однажды, например, при графе Салтыкове, московский комендант Иван Христианович Гессе низко склонился над конторкой и сосредоточенно что-то писал. На беду рядышком оказался молодой поручик Юни, и он решил, что над столом склонился его приятель, простой адъютант. Желая пошутить над другом, Юни разбежался, прыгнул коменданту на спину, схватил руками за косицу, будто бы за вожжи, да начал его пришпоривать и понукать – словом, повел себя весьма неосмотрительно. Когда же Юни понял всю опасность своего поступка, он, конечно, соскочил с бедного коменданта, побледнел, вытянулся во фрунт, залепетал:

– Виноват, ваше превосходительство… Виноват…

– Ага! – закричал Гессе. – Это ви… ви ездит на московский комендант?! Пошалуйте со мной!

Он усадил поручика в карету и повез в губернаторский дом, где заявил, что должен видеть господина Салтыкова по важнейшему, не терпящему отлагательства делу. Генерал-губернатор явился в приемную и произнес:

– Что вам угодно мне сказать, генерал?

– Я привез, ваше сиятельство, к вам со мной жалоб, – начал Гессе. – Вот этот господин офицер изволит ездить на московский комендант.

– Как ездить? – опешил Салтыков. – Я что-то вас не понимаю.

– Мой стояль, писаль, а поручик Юни приг на спина, взял кос и «ну! ну! ну!».

Салтыков простоял несколько секунд в оцепенении, а после вдруг захохотал, смутился, залился смехом еще громче, вытащил платок, зажал им рот и выбежал из зала.

Собственно, этим дело и закончилось.

Иногда жить в генерал-губернаторском доме становилось опасно. Один из губернаторов – великий князь Романов Сергей Александрович под действием угроз революционных экстремистов даже переехал со своим семейством в более спокойное Нескучное. Правда, его все равно взорвали – кстати говоря, когда он ехал из Кремля в генерал-губернаторский дом, где его ждала жарко натопленная баня.

А ведь незадолго до этого Сергей Романов и его супруга давали в своей роскошной резиденции истинно царские балы. Некая Н. Валуева-Арсеньева писала в мемуарах: «В начале января 1904 года был первый бал в генерал-губернаторском доме. Елизавета Федоровна (супруга московского градоначальника. – АМ.) принимала гостей, стоя с великим князем в конце зала. Она была дивно хороша в бледно-розовом платье с диадемой и ожерельем из крупных рубинов. Великий князь знал толк в драгоценных камнях и любил дарить их своей жене. Мы все с восхищением смотрели на Елизавету Федоровну и восторгались ее изумительным цветом лица, белизной кожи и изящным туалетом, рисунок которого она собственноручно набрасывала для портнихи. На этом балу мне пришлось танцевать кадриль визави с великой княгиней. Незадолго перед тем у меня сильно разболелся палец на правой руке, и мне пришлось сделать операцию; я танцевала поэтому с забинтованным пальцем и без перчатки, так как не могла ее натянуть. Великая княгиня обратила внимание на мою руку и стала расспрашивать, что с ней. Она очень приняла это к сердцу и предупреждала всех ближайших кавалеров, чтобы они были осторожны, танцуя со мной».

Такие вот миленькие придворные штучки.

Вообще, балы были одной из главных составляющих жизни дворца. Особенно запомнился городской знати первый раут, данный здесь после победы над Наполеоном (в то время городом руководил А. П. Тормасов или, как его иногда называли, Тормазов). Фрейлина Волкова писала об этом событии своей знакомой: «Вчера Тормазов дал нам роскошный бал в генерал-губернаторском доме… Кто бы мог подумать, смотря на пышный… праздник, что два года тому назад Москву вконец разорили! Нас, которые постоянно живем в городе, поразило великолепие вчерашнего пира. Князь Яков Лобанов, вчера только приехавший из провинции, был просто изумлен; он ожидал увидеть Москву в развалинах».

В те времена балы были особенно занятны. Танцами и напитками не ограничивались, а устраивали всевозможные забавы. К примеру, «живые картины» – кто-нибудь из участников бала замирал в неестественной позе, остальные же пытались угадать, что именно изображает он в своей «картине». Угадать было несложно – всем, как правило, хотелось быть каким-нибудь из древнеримских или древнегреческих богов.

И уж конечно, на балах самозабвенно флиртовали, каждый в меру своего таланта. Пушкин, например, танцуя с юной Ушаковой, произнес стихи, впоследствии вошедшие в собрания сочинений:

Ушакова, разумеется, охотно переписывала это восьмистишие подружкам, не забывая в уголке черкнуть: «Экспромт, сказанный в мазурке на бале у князя Голицына».

В то время князь Дмитрий Голицын был губернатором Москвы.

Впрочем, стихи звучали здесь довольно часто и притом на самые разные темы. Именно тут, к примеру, поэтесса Е. Растопчина впервые продекламировала свое некогда довольно знаменитое стихотворение, посвященное героям Севастопольской кампании 1856 года:

А защитники России пожирали молодую и хорошенькую поэтессу широко открытыми горящими глазами.

О балах в генерал-губернаторском доме ходили легенды и страшные сказки. Один раз по Москве пошел слух, будто здесь на одном из торжественных праздников вдруг в секунду погасли все лампы и люстры, а на музыкальных инструментах лопнули все струны. Одновременно с этим вылетели стекла из оконных рам, и в зал моментально проникла московская зимняя стужа. Легко одетые пирующие бросились к дверям, однако те вдруг оказались заперты. Открыть двери не удавалось очень долго. Насмерть замерзших и задавленных в переполохе было несколько десятков.

В действительности это была выдумка, запущенная мастерами-колокольщиками. Когда они отливали новый колокол, то по традиции придумывали очередную небылицу, «чтобы колокол лучше звонил». Считалось, что чем больше человек поверят в сказку, тем приятнее и звонче будет звук.

В историю с генерал-губернаторским домом поверило столько народу, что пришлось в конце концов давать опровержение в газетах.

Самым же колоритным хозяином этого дома был князь Долгоруков. У него же был и самый долгий стаж – он губернаторствовал с 1865 по 1891 год. Поступки этого градоначальника (со временем он стал считать себя чуть ли не собственником города Москвы) были весьма оригинальны. Однажды, например, купец Василий Алексеевич Бахрушин стоял на лесах и наблюдал за строительством. Естественно, его костюм был в этот момент соответствующий – практически рабочая одежда, вся в цементе и известке. Вдруг к воротам фабрики подъехала коляска, из которой выскочил военный и объявил:

– Я адъютант московского генерал-губернатора, мне немедленно надо видеть кого-нибудь из хозяев. Кто из них на заводе?

Сторож сказал, что, дескать, тут присутствует Василий Алексеевич, однако он сейчас при деле, его видеть невозможно.

– Пустяки, – ответил адъютант. – Веди к нему.

Сторож не посмел ослушаться, и спустя несколько минут бравый военный докладывал купцу:

– Я к вам от князя Владимира Андреевича, князь просит вас немедленно пожаловать к нему. Мне поручено вас привезти.

– Разрешите хоть домой пройти, – сказал Бахрушин, – переодеться, умыться.

– К сожалению, должен отказать, – ответил адъютант, – князь особенно наказывал привезти вас, не нарушая порядка вашего дня, – таким, каким я вас найду на работе.

Когда Бахрушина ввели в столовую градоначальника, там пожилой лакей сервировал столы. Он с презрением покосился на оборванного, грязного купца и произнес:

– Ты смотри насчет серебра-то – ни того. Оно у меня все считанное. Мигом выведем, и оглянуться не успеешь.

После чего в столовую вышел сам губернатор и… попросил об отсрочке векселя графини Келлер. Долгоруков был дамским угодником и не смог устоять перед просьбой графини.

Естественно, Бахрушин согласился. По словам его внука, «отказ князю мог обойтись куда дороже, чем все векселя всех должников фирмы, взятых вместе».

Под старость князь довольно сильно одряхлел, однако же изо всех сил пытался молодиться. Алексей Ремизов весьма красноречиво описал визит своего батюшки к этому необычному градоначальнику: «Князь Владимир Андреевич Долгоруков… за преклонностью лет… весь с головы до ног был искусственно составной: обветшалые, подержанные члены заменялись механическими принадлежностями со всякими предохранителями и вентиляцией: каучук, пружина, ватин и китов ус, и все на самых тончайших винтиках – подгофрено, накрашено и завито.

Отец пожаловался, что жена увезла детей и требует развод, но он не знает, в чем его вина… Выслушав отца с помощью трубки, князь не без усилия пошарил в штанах, нащупал что-то (по варианту: надавил кнопку) и вынул (или выскочило) что-то вроде… искусственный палец, и этим самым пальцем с восковым розовым ногтем, долбешкой, помотал перед носом отца. Тем разговор и кончился.

Чиновник, выпроваживая отца в приемную, растолковал ему, что символический жест князя, не сопровождаемый словами, означает: «за повторное обращение в двадцать четыре часа из Москвы вон»».

Кстати, именно при этом губернаторе произошла одна скандальная история. Однажды к резиденции подъехала подвода, из которой стали извлекать какие-то коробки, саквояжи и тюки и все это вносить внутрь здания. Сторож, естественно, потребовал каких-нибудь толковых объяснений. Тогда ему сказали, что этот дворец за 100 тысяч рублей купил один английский лорд и здание теперь принадлежит ему. Лорд в доказательство предъявил купчую, составленную по всем правилам.

Выяснилось, что за пару дней до этого один знакомый Долгорукова, некто г-н Шпейер, попросил у князя разрешения показать дворец приятелю-британцу. Князь, разумеется, позволил, но, на всякий случай, отрядил в сопровождение дежурного чиновника. Поскольку речь шла на английском языке, чиновник ничего не понял. Шпейер же тем временем вовсю расхваливал «товар».

* * *

А бок о бок с резиденцией Владимира Андреевича стояло заведение не менее известного и столь же колоритного жителя города, тоже князя – Льва Голицына. Лев Сергеевич был фанатичным виноделом. Он много ездил по Европе, наблюдал за тамошними виноградниками и заводами. И в результате его собственные виноградники в местечке Абрау-Дюрсо стали давать неплохой урожай, а шампанское «Абрау» даже удостоилось Гран-при на Всемирной дегустации в Париже.

Лев Сергеевич был великан, рассказчик, спорщик. Одевался по-мужицки и в любой мороз ходил без шапки. Очень гордился тем, что был «не посрамлен никакими чинами и орденами». Цены на свою продукцию он держал максимально низкими.

– Хочу, чтобы рабочий, мастеровой, мелкий служащий пили хорошее вино, – так объяснял Голицын свою странную политику.

В магазинчике рядом с градоначальнической резиденцией бутылочка вполне приличного и натурального вина стоила 25 копеек. И в какой-то мере это, безусловно, было утешением для тех, кто в силу своего общественного положения не мог даже рассчитывать попасть на бал у губернатора.

Оглавление книги