Книга: Тверская. Прогулки по старой Москве

Три монумента

Три монумента

ПАМЯТНИК ЮРИЮ ДОЛГОРУКОМУ заложен 7 сентября 1947 года, открыт 6 июня 1954 года. Скульпторы С. М. Орлов, А. П. Антропов и Н. Л. Штамм. Архитектор В. С. Андреев.

О Тверской (до недавних пор Советской площади) поэт Мариенгоф писал: «Площадь… меняла памятники, как меняет мужей современная женщина. Перед ампирным дворцом сначала стоял белый генерал по фамилии Скобелев; потом олицетворявшая свободу замоскворецкая молодуха в древнеримском одеянии; она была высечена из шершавого серого камня и держала в руке гладкий шар. Художник Якулов называл его арбузом. Теперь на этой площади высится монумент основателю Москвы Юрию Долгорукому. Он крепко оседлал лошадь Васнецова с картины „Три богатыря“».

Действительно, на этой небольшой площадке памятников сменилось больше, чем где-либо еще в Москве. Меньше чем за полстолетия их тут стояло целых три.

Началось все в 1907 году, когда Россия отмечала скорбный юбилей – со дня смерти генерала Михаила Дмитриевича Скобелева (а скончался он загадочно, в постели проститутки Ванды, прозванной после того события Могилой Скобелева) прошло 25 лет. В честь этой печальной даты власти объявили о начале сбора средств на возведение московского памятника «Белому генералу».

В 1910 году, когда часть денег была собрана, дали отмашку скульпторам. В конкурсе участвовало 27 проектов. Победил же дилетант, ничем до этого себя не проявивший, но зато отставной подполковник Елизаветградского гусарского полка Петр Самонов. Петр Александрович не слишком мудрствовал – он всего лишь перевел в объем известную картину «Скобелев под Шипкой» живописца Верещагина. С такой задачей мог бы справиться и первокурсник Академии живописи, ваяния и зодчества. Однако же знакомый образ приглянулся конкурсной комиссии, в большинстве состоящей из самоновских коллег-рубак.

Интеллигенция, как водится, восстала. Сергей Глаголь писал: «Памятник должен изображать всадника, который вылетел из ворот Тверской пожарной части и на фоне каланчи лихо несется вскачь на высоте своего пьедестала прямо на генерал-губернаторский дом и только что не кричит: „Разойдись!“».

Но к интеллигенции (опять-таки как водится) особо не прислушивались. Тем более, что памятник стал делом государева значения – место для него определил сам Николай Второй.

Возможно, именно поэтому работы продвигались очень быстро, и уже в июне 1912 года памятник был торжественно открыт. Событие это и впрямь обставили весьма торжественно – за день до церемонии московский полицмейстер отдал приказание: «Завтра в наряде по закладке памятника чины полиции должны быть щегольски одеты».

На открытии присутствовали делегаты от Ферганской области, которую завоевали русские солдаты под началом Скобелева. Делегаты поднесли венок с витиеватой надписью на ленте: «Белому генералу, умиротворившему Фергану, обогатившему туземное население, вплетшему жемчужину Востока в корону русского царя».

Здесь же были делегаты от Болгарии, в освобождении которой принимал участие и Михаил Дмитриевич. Их ленточка была попроще: «Ловеч, Плевен, Шейново – незабвенному витязю Освободительной войны, славному генералу Скобелеву – благодарный болгарский народ».

Торжественность момента несколько снижали суетливые торговцы, сновавшие среди зрителей и предлагавшие открытки с изображениями монумента. Но с этими предпринимателями ничего нельзя было поделать – облава на торговцев явно не прибавила бы пафоса открытию.

В результате в Москве появился первый конный памятник. Постамент его украсили бронзовые рельефы и фигуры на военную тематику и выписка из приказа Скобелева, отданного им в 1877 году под Плевной: «Напоминаю войскам, что скоро и нам может предстоять боевое крещение: прошу всех об этом знать и крепить дух молитвою и размышлением, дабы свято до конца исполнить, чего требуют от нас долг, присяга и честь имени русского».

А Тверскую площадь сразу после установки памятника переименовали в Скобелевскую.

Мнения по поводу монумента разделились. Художник Суриков хвалил: «Отличный памятник. Очень мне нравится».

А другой художник, Ларионов, возмущался: «Если посадить человека с саблей в руке верхом на лошадь, это еще не есть военный герой. Должно создать художественный образ гения войны, а не просто фотографию… Скверный памятник, совсем, вдребезги скверный».

Их коллега г-н Машков писал: «Очень уж по-военному, по-дилетантски все это сделано. Фуражка с кокардой. Конь мчится. Внизу целое сражение. Это скульптурная фотография, а не монумент. Вся лепка безвкусная».

К нему присоединялся скульптор Фишер: «Следовало бы ожидать от памятника чего-то чрезвычайного. Между тем он преотвратительный. И эта уродливая, плохо сделанная рука с саблей, и группы солдат, чуть ли не целиком взятые с какой-то верещагинской картины, – все это производит безотрадное впечатление».

Не остался безучастным и известный коллекционер И. Остроухов: «Мне этот памятник напоминает те группы из серебра, которые часто выставляют в витринах Кузнецкого моста по поводу разных полковых празднований, чествований».

Словом, почти все российские газеты и журналы посвятили лето 1912 года критике самоновского памятника. Зато неожиданно для всех за монумент вступился Гиляровский. Он разразился в «Голосе Москвы» тирадой в адрес критикующих: «Только и слышу о памятнике Скобелеву, что это лубок, а не произведение искусства. А толпы народа, окружающие ежедневно памятник, восторгаются им, видят в нем „Белого генерала“, своего народного героя».

Впрочем, уже к осени о памятнике позабыли. Зато с началом Первой мировой войны о нем вновь вспомнили. То и дело у его подножия проходили всевозможные патриотические митинги. Константин Паустовский вспоминал, что «речи были яростные, но серьезные; трепать языком у Скобелева не полагалось».

Правда, как-то раз на скобелевского коня забрался молодой фигляр и «неофутурист» Владимир Маяковский и на всю площадь закричал:

– Слушайте, скифы! Слушай, Русь! И клянись перед копытами скобелевского коня двинуть могучую рать на проклятых обер-кельнеров, и сокрушить последних Габсбургов, и вытереть кровь на своих штыках о шелковое белье венских кокоток!

Толпа зрителей долго кричала «Ура!» выступающему.

После революции вновь вспомнили о памятнике, но уже несколько в ином ключе. Один московский обыватель недоумевал: «В Пензе ставят первый в Европе памятник Карлу Марксу, а в Москве приступлено к снятию памятника Скобелеву. Скобелев дал России завоеванные области и славные победы, а что дал России, в частности Пензе, Карл Маркс?»

Тем не менее в канун 1 мая 1918 года рабочие завода «Гужон» (ныне «Серп и молот») сняли статую Скобелева с постамента, распилили ее и перенесли куски «Белого генерала» во двор Моссовета. На постаменте же соорудили трибуну для приветствий первомайской демонстрации.

На эти демонтажные работы небольшим, но колоритным текстом откликнулась газета «Жизнь». Трудно удержаться от того, чтобы не процитировать текст полностью.

«Работы по снятию памятника идут лихорадочным темпом.

Вчера утром туловище «Белого генерала» уже беспомощно болталось на железных цепях, а из стремян гордо скачущей лошади уныло торчали запыленные геоктепинской пылью сапоги. Много любопытных.

– А лошадь-то уберут? – интересуется сердобольная женщина в сером платье.

– Нет, Троцкого на нее посадят, – шутит какой-то рабочий.

– Мирбах приехал, вызвал Ленина и говорит ему: немедленно, мол, уберите этого генерала. Страсть немцы не любят Скобелева. Первейший их враг, – авторитетно поясняет господин спекулятивной наружности. Пожилая дама, по виду вдова действительного статского советника, дежурящая в «абрикосовской» очереди, агитирует среди мальчишек:

– Герой, дети, всегда останется героем. Память их нужно чтить. Что им сделал Скобелев? Пускай бы скакал. – В голосе чувствуются слезы. Скрипят домкраты, стучат топоры.

– Боятся скачущих генералов, – ввертывает изящный «котелок» в замшевых перчатках.

Милитаристически настроенный мальчуган пожирает глазами умерших солдат с погонами и мечтает вслух:

– Вот бы саблю попросить. Все равно не нужна.

Маленькие люди копошатся у ног исполинского коня и сосредоточенно проводят в жизнь новый декрет.

Толпа восприняла его как акт мести со стороны советской власти по адресу буржуазии».

Предмет горячих споров лета 1912 года прекратил свое существование. Разве что в 1919 году его изобразили на двухсотрублевке, выпущенной Вооруженными силами Юга России (более известными как армия Деникина). Но почему-то Михаил Дмитриевич изображен там на фоне Кремля.

* * *

Как говорится, свято место пусто не бывает. И уже в августе того же года Моссовет принял постановление: «Признать необходимым на место памятника Скобелеву поставить временный памятник архитектурного характера с тем, чтобы открыть его ко дню годовщины революции – 25 октября».

В ночь на 11 сентября была предпринята попытка взорвать скобелевский постамент. Это не удалось, разве что вылетели стекла в зданиях Моссовета и отеля «Дрезден». Затем, на протяжении полумесяца, постамент взрывали по частям.

После, как в случае со скобелевским монументом, состоялся конкурс. Правда, он был несколько формальным. Всем было ясно, что пройдет вариант архитектора Осипова – простенький обелиск, украшенный текстами конституции. Ничего другого возвести за месяц просто-напросто не успевали.

Поначалу обелиск принялись возводить из дерева, однако плотники вдруг стали саботировать. Разбираться с ними было некогда, и памятник решили возводить из кирпича. Тем более тут его было предостаточно – на площади (к тому моменту переименованной в Советскую) в то время разбирали здание Тверской полицейской части. К работам привлекли гораздо более покладистых московских печников. Сверху же кирпич облицевали «итальянской» штукатуркой, и в результате получилось впечатление того, что обелиск гранитный.

7 ноября 1918 года памятник торжественно открыли. Перед толпой зевак выступил Луначарский. Нарком просвещения сравнил незатейливый памятник с «гранитным кристаллом, символизирующим стремление пролетариата вперед».

Зеваки недоверчиво и робко аплодировали. Зато газета «Правда» восхитилась: «Глядя на то, что создал на Советской площади пролетарский гений, глядя на роскошное художественное убранство, вы чувствуете, что старый строй погиб безвозвратно и не восстанет из мертвых».

«Роскошное убранство» заключалось в том, что обелиск, да и вообще всю площадь, сверх меры задрапировали кумачовыми полотнами и разукрасили цветочными гирляндами.

И все же власти признавали, что обычный невысокий столбик смотрится довольно жалко. Было решено поставить перед обелиском статую Свободы. В качестве прообраза взяли известную Нику Самофракийскую. Работу поручили скульптору Андрееву, автору памятника Гоголю.

Поскольку статуя не помещалась в мастерской Андреева, ее пришлось лепить из двух частей. Когда части соединили вместе, выяснилось, что фигура получилась хуже, нежели ожидал ее автор. Но переделывать опять не было времени.

Тем не менее «Свободу» приняли довольно благосклонно, а Марина Цветаева даже считала этот памятник единственным красивым изваянием из всех, возникших после революции.

– Смотрите, как ему здесь хорошо! И всей площади с ним хорошо! И домам вокруг!

Новенький памятник, как и его конный предшественник, сделался местом, популярным среди митингующих. К обелиску был даже приделан небольшой балкончик. В 1923 году на него взошел Владимир Маяковский. Место для него было привычным, однако сам поэт уже был не забавным клоуном, а официально признанным властителем народных дум. Он кричал:

– Британский лев, вой! Левой! Левой!

И толпа подхватывала:

– Левой! Левой!

А Маяковский продолжал:

– Вы слышали, товарищи, звон, да не знаете, кто такой лорд Керзон! Из-под маски вежливого лорда глядит клыкастое лицо! Когда убивали бакинских коммунистов…

Толпа бесновалась:

– В отставку Керзона!

В стране властвовал нэп. Люди искренне радовались. Им казалось, что жизнь наконец-то налаживается.

Но постепенно памятник стал вызывать у граждан нездоровый интерес. Есенин как-то раз сказал коллеге Эрдману:

– Поотстал ты, Николаша, в славе, поотстал! Ты, Николаша, приколоти к памятнику Свободы, что перед Моссоветом, здоровенную доску: «Имажинисту Николаю Эрдману».

Тот возражал:

– На памятнике женщина в древнеримской рубахе, а я как будто мужчина в брюках. Да еще в зеркальных.

– Это совершенно неважно! – отвечал Есенин. – Доска твоя все равно больше часа не провисит. А разговоров будет лет на пять. Только бы в Чекушку тебя за это не посадили.

– То-то и оно! – ответил Эрдман. – Что-то мне не хочется в Чекушку. Уж лучше буду незнаменитым.

А в тридцатые возник опасный анекдот:

«Почему у вас Свобода против Моссовета?

– Потому что у нас Моссовет против свободы».

В ночь с 21 на 22 апреля 1941 года памятник был взорван. По официальной версии – поскольку он не вписывался в градостроительный контекст реконструированной улицы Горького. А по неофициальной – лично по указанию Сталина. Во времена репрессий статуя Свободы выглядела слишком провокационно.

Сразу же после взрыва около памятника случайно оказался директор Третьяковской галереи А. И. Замошкин. Он увидел голову Свободы, валявшуюся на земле, и распорядился, чтобы ее отвезли в Третьяковскую галерею. По другой версии, директору позвонили из Моссовета и сказали: «Забирайте голову». Остальные же детали памятника сохранить не удалось. Впрочем, никто и не пытался.

* * *

Площадь стояла «под паром» недолго. Вскоре после окончания войны, в 1947 году здесь заложили памятник Юрию Долгорукому. Закладка была приурочена к празднованию 800-летия Москвы.

На церемонии закладки выступил тогдашний президент советской Академии наук С. И. Вавилов. Он говорил:

– Здесь, на старинной московской площади, перед дворцом Московского Совета… скоро встанет памятник основателю города Москвы. Давнее прошлое, сегодняшний день и будущее сопрягаются перед нами… и мы чувствуем живой импульс истории.

Открытие же состоялось только в 1954 году. Его ждали очень долго. Юрий Карлович Олеша писал в дневнике: «Памятник Долгорукому готовится к открытию. Пока что он покрыт брезентом – непоместительным, я бы сказал, шатром брезента… Видна черная нога лошади, согнутая в колене, повисшее копыто. Постамент довольно высокий, черный куб. Над всем этим майский пасмурный день, вот-вот пойдет дождь».

Вскоре после открытия возникла легенда, по которой Сталин, проезжая мимо за день до открытия, отметил:

– Не мог Юрий Долгорукий в Москву на кобыле въезжать.

Пришлось всю ночь припаивать недостающие детали.

По другой же версии, Сталин, напротив, велел сделать анатомию коня не слишком вызывающей – пришлось срочно пилить.

Однако к тому времени Сталин уже год как умер и мимо проезжать не мог.

Говорят, что сразу же после того, как с изваяния сдернули покрывало, присутствующий в толпе зрителей писатель Зиновий Паперный закричал на всю площадь:

– Ну до чего же похож!

По другой версии, это был композитор-песенник Сигизмунд Кац, автор известного произведения «Шумел сурово брянский лес». И он, напротив, крикнул:

– Не похож.

А еще поговаривали, будто Илья Эренбург говорил:

– Я видел скульптуры Фидия и каждое утро вижу скульптуру Долгорукого. Если это прогресс, то я готов выброситься из окна.

И неудивительно, что большинство преданий, непроверенных высказываний и легенд относится как раз к самому позднему из памятников Тверской площади. В те времена, когда намек и недосказанность были всеобщем стилем жизни, сложиться по-другому просто не могло.

Оглавление книги