Книга: Тверская. Прогулки по старой Москве

Лукуллов пир

Лукуллов пир

ЕЛИСЕЕВСКИЙ ГАСТРОНОМ (Тверская улица, 14). Здание было построено в конце восемнадцатого века архитектором М. Ф. Казаковым. Перестраивалось в 1875 году архитектором А. Е. Вебером и в 1901 году архитектором Г. В. Барановским.

Поначалу это здание принадлежало господам Козицким (респектабельным настолько, что в их честь был даже назван переулок, сохранивший свое имя по сей день). Затем Козицкие сроднились с семейством Белосельских-Белозерских, и дом, соответственно, стал называться домом Козицких-Белосельских-Белозерских. После чего владельцы этого дворца чуть было не сроднились с Лужиными – за одной из княжон Белосельских-Белозерских начал приударять некий Федор Сергеевич, предводитель дворянства из города Дмитрова. Увы, Федор Сергеевич до этого перенес оспу и особой красотой не отличался. Поэтому когда он наконец отважился признаться в чувствах предмету своих самых сокровенных вожделений, то на следующий день ему вручили неприятную записку:

Обескураженный Федор Сергеевич действительно отправился на ужин, где ему был представлен счастливый соперник.

С этого, казалось бы, самого заурядного и даже пошлого события в действительности открывается история известнейшего в свое время салона Зинаиды Волконской. Во всяком случае, послание к Лужину – первый известный стихотворный каламбур, имеющий прямое отношение к этому дому.

Зинаида Александровна Волконская (урожденная Белосельская-Белозерская) приехала в Москву в 1825 году и поселилась в своем родовом гнезде, которое сразу же превратилось в известнейший салон. На фасаде здания появился девиз: «Ridendo dicere verum» («Смеясь, сказать правду»), а при входе были выставлены бюсты модных по тем временам писателя Мольера и композитора Чимарозы – чтобы посетители сразу же понимали, что они не где-нибудь, а в истинном храме искусств.

Петр Вяземский писал: «В Москве дом кн. Зинаиды Волконской был изящным сборным местом всех замечательных и отборных личностей современного общества. Тут соединялись представители большого света, сановники и красавицы, молодежь и возраст зрелый, люди умственного труда, профессора, писатели, журналисты, поэты, художники. Все в этом доме носило отпечаток служения искусству и мысли. Бывали в нем чтения, концерты… представления итальянских опер. Посреди артистов и во главе стояла сама хозяйка дома. Слышавшим ее нельзя было забыть впечатления, которое производила она своим полным и звучным контральто и одушевленною игрою в роли Танкреда в опере Россини».

Хозяйке дома на Тверской посвятил восторженные строки Пушкин:

Несмотря на возраст (Зинаиде Александровне было около сорока), Волконская пользовалась огромной популярностью среди своих богемных современников. В нее влюбился молодой поэт Веневитинов, требовавший ее руки и сердца. Волконская же подарила ему только перстень, найденный ею при раскопках в Геркулануме (одно время Зинаида Александровна была увлечена археологией). Веневитинов написал стихотворение «К моему перстню»:

Его действительно похоронили с дорогим подарком на руке.

В салоне же пели, читали стихи, музицировали, совместно писали романы, играли в шарады, обменивались эпиграммами. Пушкин и Адам Мицкевич разговаривали тут четверостишиями-экспромтами, а художник Мясоедов тут же их писал с натуры.

Поводом для творчества служило что угодно. Однажды, например, поэт А. Муравьев случайно отбил руку у гипсового Аполлона. И моментально написал на постаменте статуи такое шестистишие:

Пушкина же покоробило сопоставление Муравьева с Аполлоном, и он ответил эпиграммой:

Но Муравьев не остался в долгу и ответствовал:

Кстати, сам Пушкин иной раз позволял себе в салоне у Волконской более чем смелые поступки. Однажды, например, он был не в настроении, а присутствовавшие все требовали от него чтения собственных стихов. В конце концов поэт не выдержал и громко прочитал свое крамольное стихотворение «Чернь».

– В другой раз не станете просить, – бросил он перепуганным слушателям.

В 1829 году Волконской пришлось спешно покинуть Россию. К жизни салона это не имело никакого отношения – просто до императора дошло, что Зинаида Александровна приняла католичество.

* * *

«Елисеевский» же разместился здесь лишь на заре двадцатого столетия. Его открытие было, что называется, событием. Владимир Гиляровский сообщал, что, пока этот дворец возводился, любознательные москвичи терялись в догадках – а что это будет? Мавританский ли замок, индийская ль пагода, или же храм в честь языческого бога Бахуса?

Возможно, что бытописатель был прав. Хотя и слабо верится. Ведь население нашего города всегда было не только любопытным, но и ушлым. И, вероятнее всего, народ прекрасно знал, что будет в бывшем доме Белосельских-Белозерских.

Так или иначе, когда в 1901 году забор снесли, москвичи увидели витрины нового магазинища. И Гиляровский их описывал таким манером: «Горами поднимаются заморские фрукты; как груда ядер, высится пирамида кокосовых орехов, с голову ребенка каждый; необъятными, пудовыми кистями висят тропические бананы; перламутром отливают разноцветные обитатели морского царства – жители неведомых океанских глубин, а над всем этим блещут электрические звезды на батареях винных бутылок, сверкают и переливаются в глубоких зеркалах, вершины которых теряются в туманной высоте».

Наш гурман с не меньшим удовольствием описывал и угощение, выставленное на торжественном открытии этого заведения: «Серебро и хрусталь сверкали на белоснежных скатертях, повторяя в своих гранях мириады электрических отблесков, как застывшие капли водопада, переливались всеми цветами радуги. А посредине между хрустальными графинами, наполненными винами разных цветов, вкуса и возраста, стояли бутылки всевозможных форм – от простых светлых золотистого шато-икема с выпуклыми стеклянными клеймами до шампанок с бургонским, кубышек мадеры и неуклюжих, примитивных бутылок венгерского. На бутылках старого токая перламутр времени сливался с туманным фоном стекла, цвета болотной тины.

На столах все было выставлено сразу, вместе с холодными закусками. Причудливых форм заливные, желе и галантины вздрагивали, огромные красные омары и лангусты прятались в застывших соусах, как в облаках, и багрянили при ярком освещении, а доминировали надо всем своей громадой окорока.

Окорока вареные, с откинутой плащом кожей, румянели розоватым салом. Окорока вестфальские провесные, тоже с откинутым плащом, спорили нежной белизной со скатертью. Они с математической точностью нарезаны были тонкими, как лист, пластами во весь поперечник окорока, и опять пласты были сложены на своих местах так, что окорок казался целым.

Жирные остендские устрицы, фигурно разложенные на слое снега, покрывавшего блюдо, казалось, дышали.

Наискось широкого стола розовели и янтарились белорыбьи и кетовые балыки. Чернелась в серебряных ведрах, в кольце прозрачного льда, стерляжья мелкая икра, высилась над краями горкой темная осетровая и крупная, зернышко к зернышку, белужья. Ароматная паюсная, мартовская, с сальянских промыслов, пухла на серебряных блюдах; далее сухая мешочная – тонким ножом пополам каждая икринка режется – высилась, сохраняя форму мешков, а лучшая в мире паюсная икра с особым землистым ароматом, ачуевская – кучугур, стояла огромными глыбами на блюдах…»

Впрочем, пора прервать эту цитату. Разумеется, Владимир Алексеевич был начисто шокирован масштабом елисеевского дела. А один малоизвестный стихотворец даже посвятил новому магазину трогательно-незатейливые строки:

Но главными тут все же были алкогольные напитки. Именно из-за них пришлось рубить вторые двери – вход с Козихинского переулка – поскольку между первыми (с Тверской) и церковью Дмитрия Солунского не набиралось каких-то сорока двух сажень. А именно такое расстояние необходимо было соблюсти между входом в храм и входом в заведение, торгующее «спиртуозами».

* * *

«Елисеевский» в момент стал достопримечательностью города. Анастасия Цветаева писала о нем: «Сиу, Эйнем, Абрикосов… У Никитских ворот был Бартельс… Но выше всего – на сказочной высоте – царил Елисеев: залы дворцового типа, уносившиеся ввысь. Заглушенность шагов (опилки) давала ощущение ковра. Люстры лили свет, как в театре. В нем плавились цвета и запахи фруктов всех видов и стран. Их венчали бананы из 1001 ночи. Выше всего царил ананас: скромный, как оперение соловья, с темноволосатой шкуркой, с пучками толстых листьев вверху, заключавший подобие райского плода – несравненность вкуса и аромата: влажность – жидкость: вязкость – почти хруст на зубах; золотистость почти неземная – как пение соловья. Унося скромную покупку, мы не сразу осознавали приобретение. Шли, так обеднев утерей лицезренной красы…»

Даже Илья Шнейдер, до корней волос советский человек (он, в частности, был секретарем Айседоры Дункан, когда знаменитая танцовщица приехала в послереволюционную Россию), отмечал: «В крещенский трескучий мороз в больших зеркальных окнах магазина братьев Елисеевых белели коробки с уложенными в ватные гнездышки крупными ягодами клубники „Виктория“, по три рубля коробка».

Столько же стоила бутылочка бургундского вина «Кло де Вужо». Чуть подешевле продавалось «Монтраше», «Шабли», «Нюи» и «Шамбертен». Довольно дорогими (по четыре пятьдесят) были «Мускатель», «Рейнвейн» и «Мозельвейн». А токайское и вовсе продавалось только в полубутылках. Притом цена одной такой посудины колебалась от трех до пятнадцати рублей, в зависимости от возраста и прочих качественных показателей.

А купленная рыба упаковывалась в специальную рекламную коробку с адресом и телефоном магазина.

* * *

Правда, и на Елисеева подчас бывала, что называется, проруха. Он, к примеру, упустил одно из перспективных дел – торговлю леденцами врассыпную.

Жил в Москве Федор Ландрин, надомник. Он промышлял у Елисеева – делал конфеты монпансье (каждая – из беленькой и красной половинок), заворачивал в особые бумажки и носил хозяину.

Как-то раз он с перепою позабыл про фантики и притащил конфеты «голышом». Хозяин раскричался, выгнал своего поставщика. Тот, горюя, сел на тумбу около гимназии. А гимназисточки по простоте своей решили, что мужик теми конфетами торгует, и быстренько скупили весь лоток.

Оказалось, что подобный промысел гораздо выгоднее, чем сотрудничество с фирмой Елисеевых. И стал Ландрин известным и богатым человеком, а его фамилия переместилась на название конфет (зазвучав при этом словно некое французское словцо).

Раз на третьем этаже универсама, сданном Коммерческому суду, рухнул потолок. К счастью, обошлось без жертв. Серьезно пострадала только статуя Фемиды и прочие символы судопроизводства.

Зато «нарождающийся» революционный класс тот гастроном, конечно, недолюбливал. Газета «Искра» как-то опубликовала «Разговор прохожих, толпящихся перед витриной «Магазина Елисеева и погреба русских и иностранных вин»:

– Обстановка-то! Миллионная!.. Разориться можно!..

– Ну, не разорятся… На потребителей разложат».

И Маяковский выражал «общественное мнение» в поэме «Владимир Ильич Ленин» (правда, уже после революции, в 1924 году):

Впрочем, случались с этим магазином истории совсем уж фантастические. В частности, Владислав Ходасевич писал в мемуарах: «…мы шли по Тверской. Муни говорил, что у него бывают минуты совершенно точного предвидения. Но оно касается только мелких событий.

– Да что там! Видишь, вон та коляска. У нее сейчас сломается задняя ось.

Нас обогнала старенькая коляска на паре плохих лошадей. В ней сидел седой старичок с такою же дамой.

– Ну что же? – сказал я. – Что-то не ломается.

Коляска проехала еще сажен десять, ее уже заслоняли другие экипажи. Вдруг она разом остановилась против магазина Елисеева посреди мостовой. Мы подбежали. Задняя ось была переломлена посредине. Старики вылезли. Они отделались испугом. Муни хотел подойти попросить прощения. Я насилу отговорил его».

Таким образом, респектабельнейший гастроном Москвы оказался пусть и косвенно, но втянут в декадентскую культуру.

* * *

Революция не потрясла Григория Григорьевича Елисеева. Крах его налаженной и в общем-то безмятежной жизни наступил гораздо раньше.

Еще в 1910 году все было превосходно. Елисеев «за особые заслуги перед Отечеством и преуспеяния отечественной промышленности» был пожалован потомственным дворянством. А в 1912 году он, преуспевающий как никогда, отважился открыть сеть магазинов в самих Соединенных Штатах. Глава торгового дома предложил своему старшему сыну взять миллионный кредит и отправиться в Америку налаживать дело. Успех при елисеевских связях, репутации и капиталах был обеспечен.

Но сын в то время обучался в Военно-медицинской академии и предпочел ее окончить. Второй сын учился на востоковеда, третий – на юриста, четвертый готовился стать инженером.

И, конечно же, они разделяли модное в те времена презрение к купеческому промыслу.

Тут подступила новая напасть – пятидесяти-с-лишним-летний Елисеев влюбился неожиданно в супругу одного из крупных ювелиров. Жена торговца развода ему не давала, и тогда Елисеев просто бросил ее. Потрясенная произошедшим, та покончила жизнь самоубийством, а сыновья тотчас же отказались от отцовского наследства.

Через две недели после этого Григорий обвенчался со своей подругой и отправился в Париж, где и умер в 1942 году. А магазин и после революции все так же оставался лучшим в городе. Разве что в 1918 году, в пик голода и разрухи, он не оправдывал надежд московских обывателей. Однажды, например, прислуга знаменитого писателя А. Н. Толстого явилась с рынка и сказала своему хозяину:

– Провизии нет и не будет.

Алексей Николаевич вспылил:

– То есть как это не будет?! Что за чепуха?! Пошлите к Елисееву за сосисками и не устраивайте паники.

Однако двери «Елисеевского» были заперты и на них висело объявление: «Продуктов нет». А рядом чья-то рука приписала мелом: «И не будет».

Естественно, при нэпе все наладилось. Немецкий искусствовед Вальтер Беньямин, посетивший наше государство в 1926 году, писал: «…магазины, за исключением огромного гастронома на Тверской, где готовые блюда выставлены в таком великолепии, которое знакомо мне лишь по иллюстрациям в поваренной книге моей матери и которое вряд ли уступает великолепию царского времени, не слишком располагают к их посещению». В «Елисеевском» Беньямин покупал икру, лососину, фрукты и сладости.

Писатели Булгаков и Катаев, по словам последнего, выиграв немного в казино, «тут же бежали по вьюжной Тверской к Елисееву и покупали ветчину, колбасу, сардинки, свежие батоны и сыр чеддер – непременно чеддер! – который особенно любил синеглазый и умел выбирать, вынюхивая его своим лисьим носом, ну и, конечно, бутылки две настоящего заграничного портвейна».

А «синеглазый», то есть Михаил Булгаков, так проникся «Елисеевским», что даже пес из повести «Собачье сердце» распознавал его: «Если в окнах висели несвежие окорока ветчины и лежали мандарины… гау-гау… га… строномия. Если темнели бутылки с плохой жидкостью… Ве-и-ви-на-а-вина… Елисеевы-братья бывшие».

Впрочем, «плохой» бутылочная жидкость казалась лишь глупым бездомным собакам.

Правда, вскоре магазин закрылся, но в 1934 году открылся вновь. И Юлиус Фучик, гостивший в то время в Москве, жаловался в письме своей супруге: «Вот позавчера здесь, например, открыли новый гастроном. Это огромный магазин в стиле ренессанс, который скорее похож на бальный зал… Но когда-то, до революции, здесь был именно гастроном, который посещала самая крупная московская аристократия и буржуазия. Говорят, что там бывало всегда полным-полно – и теперь там стоит очередь, и только в первый день гастроном посетило 14 тысяч человек. Если я дам такое вот сообщение… чем я буду отличаться от господина Бенеша, который присовокупит к нему „мудрое поучение“, что это, мол, и есть доказательство того, что в Советском Союзе все снова возвращается в нормальную колею? Да ничем. Потому что и сухое сообщение без этого мудрого поучения на неинформированного, а следовательно, на непонимающего читателя произведет такое же впечатление, как тенденциозно заостренная статья Иржи Бенеша. Я, конечно, могу спорить: нет, ничто не возвращается, потому что до революции туда ходила буржуазия, а теперь ходит пролетариат, и я буду совершенно прав. Но он, И. Б., может опубликовать – и он наверняка сделает это – прейскурант гастронома с его высокими ценами (здесь так и говорят: „гастроном“ – „астроном“) … Как объяснить читателю, что вся эта роскошь благополучия, которая сейчас появляется, представляет собой антитезу к строгому тезису героического самоотвержения, который осуществляется в начале строительства социализма… Разве моей обязанностью не является в своем сообщении показать, что именно рабочие ходят в гастроном и почему?»

А путеводитель под названием «Осмотр Москвы» 1937 года выпуска нисколько не смущался тем, что люди как-нибудь превратно поймут «антитезу к строгому тезису». Он прямо сообщал: «Это лучший гастрономический магазин в Москве; в нем представлено все то изобилие продуктов, которое производят наше сельское хозяйство и пищевая промышленность. Магазин прекрасно оборудован и художественно отделан».

* * *

Даже в Великую Отечественную тот гастроном был лучшим магазином годударства. Правда, доступным не для всех. Тут, к примеру, по госценам продавали продовольствие для иностранных дипломатов и корреспондентов. Существует любопытный документ, рассказывающий о советском «хлебосольстве». Это «Докладная записка и. о. зав. протокольным отделом НКИД СССР Ф. Молочкова зам. наркоминдел А. Я. Вышинскому об изменении снабжения дипломатов и членов их семей прод- и промтоварами в условиях военного времени» от 15 июля 1941 года. Там в пункте третьем сказано:

«Установить следующие месячные предельные нормы отпуска продуктов столом заказов Гастронома №1 (по нормальным ценам):

Дипломатам, инокорреспондентам и членам их семей (на одного человека):

а) хлеб с заменой мукой (по эквиваленту) – 30 кг;

б) сахар и кондитерские изделия – 8 кг;

в) мясо и мясные изделия – 8 кг;

г) рыба и рыбные изделия – 8 кг;

д) масло всякое – 5 кг;

е) крупа и макароны – 5 кг.

Сотрудникам посольств и миссий – иногражданам и членам их семей (на одного человека):

а) хлеб с заменой мукой – 20 кг;

б) сахар и кондитерские изделия – 3 кг;

в) мясо и мясные изделия – 3 кг;

г) рыба и рыбные изделия – 3 кг;

д) масло всякое – 1,5 кг;

е) крупа и макароны – 2 кг.

Дети до 12 лет получают половинную норму».

Впрочем, в «Елисеевском» могли приобретать продукты и обычные советские товарищи. Но по так называемым коммерческим ценам. А один заведующий секцией, пользуясь этой разницей, наворовал рекордное количество еды – на 700 тысяч рублей. Правда, в конце концов попался.

По окончании войны жизнь стала потихонечку налаживаться. Цены (даже государственные) снижались, и Владимир Тендряков писал о роскоши 1948 года: «В бывшем Елисеевском на площади Пушкина прилавки ломятся от разных продуктов: колбасы всех сортов, окорока, художественно разрисованные торты, монолиты сливочного масла…»

К 1954 году очередной путеводитель по Москве, так же уверенно, как предвоенный, отчитывался перед любезными читателями: «500 тонн продуктов подают ежедневно 11 подъемников из подвальных помещений в торговые залы «Гастронома» №1. Среди этих продуктов – 6 тонн мясных изделий, 3,5 тонны колбас, 3 тонны масла, 4 тонны сахара, 70 тысяч яиц, более 4 тонн фруктов, 400 килограмм свежей рыбы.

Свыше 500 продавцов и подсобных рабочих обслуживают покупателей этого образцового магазина. Но большинства из них москвичи не видят: они трудятся в обширных складских и подсобных помещениях, где продукты готовятся к продаже. В магазине ежедневно делают покупки 50—60 тысяч москвичей. Здесь можно приобрести товары многих наименований. В ассортименте магазина почти десятки сортов колбасных изделий, 250 наименований кондитерских изделий, большой выбор рыбы, вин и других товаров».

Правда, уже примерно в это время стали появляться анекдоты, связанные с дефицитом. В том числе и в «Елисеевском». Вот, например, один из них. После того как Молотова, Маленкова, Кагановича и Шепилова вывели из состава Политбюро, идет по улице Горького группа демонстрантов и кричит хором:

– Молотова! Молотова! Молотова!

Выходит на улицу директор Елисеевского гастронома и спокойно говорит:

– Дайте вам молотого – вы же в зернах потребуете.

Был и другой анекдот: приезжает в Москву сын бывшего владельца «Елисеевского», заходит в свой «фамильный» гастроном и удивляется:

– До революции на этом месте всегда стояла большая бочка черной икры. И кому она только могла помешать?

И все же посещение «первого гастронома» было для москвичей праздником. Особенно славились пирожки

с мясом за десять копеек. Они были все время теплыми, прямо из печки, и обладали восхитительнейшим запахом

и вкусом. Аналогичные изделия за те же деньги были

у каждой станции метро – в палатках «Пирожки». Их называли «пирожки с котятами», и никому и в голову не приходило сравнивать палаточные яства с елисеевским произведением.

Дома приготовить это чудо было невозможно. Поэтому столичные гурманы отстаивали получасовую очередь и «брали», как в то время говорилось, не пару-тройку штук, а пару-троечку пакетов. Пакеты были серыми, бумажными, невзрачными, в местах, где пирожки касались стенок, сразу же возникали страшные масляные пятна. Но покупателей все это не смущало, они заворачивали драгоценное приобретение в газету «Красная звезда» и дома вновь подогревали пирожки на сковородке, с новой дозой масла (микроволновок, разумеется, в то время не было). И вечером праздник в их доме продолжался.

Правда, герой романа Н. Дмитриевой «Вид на Москву» припоминал еще одно изделие: «Путешествия с бабушкой и дедушкой… всегда были для Павлика и Маринки сплошным удовольствием. Неподалеку от аптеки, на Лубянке, им покупали мороженое, у Елисеева, с собой, коробочку монпансье – разноцветных кисло-сладких леденцов – или круглую, как маленькие бочонки, яркую, в тонкую белую полосочку карамель „китайская смесь“. Выдавали по конфете за щеку, тут же в магазине, и прятали в сумку: остальное получите дома, не все сразу…»

Даже фотоальбом «Москва», выпущенный Грузинским отделением Музфонда СССР во времена Хрущева, поместил под соответствующей фотографией такую надпись: «Гастроном №1 на улице Горького – крупнейший продовольственный магазин, славящийся обилием и разнообразием продуктов».

Это, бесспорно, было одним из символов московского благополучия.

Оглавление книги