Книга: Тверская. Прогулки по старой Москве

Дорога на Запад

Дорога на Запад

БЕЛОРУССКИЙ ВОКЗАЛ был открыт в 1870 году. Современное здание построено в 1909 году по проекту архитектора И. И. Струкова. Вокзал неоднократно менял свои названия и в разное время именовался Александровским, Брестским, Смоленским и Белорусско-Балтийским.

Когда Ильф и Петров в романе «Двенадцать стульев» давали оценку московским вокзалам, этот вокзал они поставили на самое первое место. И написали: «Через Александровский вокзал входит в Москву иностранец на каучуковых подошвах, в костюме для гольфа (шаровары и толстые шерстяные чулки наружу)».

Что ж, авторы были абсолютно правы. Можно сказать, Белорусский вокзал – своего рода ворота в Европу. А поскольку для России именно она всегда была символом прогресса и цивилизации (даже царь Петр, как известно, «открывал окно» в Европу), то и вокзал – один из символов этих понятий. И ерничанье авторов по поводу чулков навыпуск этого значения не умаляет.

Правда, иной раз к нам из Европы приезжали, мягко говоря, сомнительные представители цивилизованной культуры. В частности, в 1894 году газета «Московский листок» сообщала: «Сегодня, в 7 часов утра, с товарно-пассажирским поездом Брестской железной дороги прибудут в Москву, в музей Шульце-Беньковского, две индианки, девочки-близнецы, сросшиеся вместе».

Впрочем, в понимании Петра Великого подобное также являлось символом Европы просвещенной.

Подтверждений исключительности, избранности Белорусского вокзала очень много. Сразу же после открытия его соединили специальной веткой с Царским павильоном Николаевской дороги, связывающей Москву с Санкт-Петербургом. И когда в 1896 году в Москву на коронацию прибыл царь Николай II, он воспользовался именно Белорусским вокзалом, а не старым добрым Царским павильоном.

И архитектор Струков, когда проектировал новое здание, даже обустроил там особый «царский угол». Этот угол сохранился по сей день – он представляет из себя своего рода перемычку, связывающую два симметричных корпуса. Разве что до революции «угол» этот был одноэтажным – дабы над головой у самого царя никто не топотал.

Впоследствии царь часто пользовался этим павильоном. Его приезд для москвичей ассоциировался именно с Белорусским вокзалом. Книгоиздатель М. Сабашников писал в своих воспоминаниях: «Николай II приезжал в Москву и знакомился с работой Союза городов. Мне пришлось видеть его… при встрече на Брестском вокзале… На вокзале я стоял… очень близко к царю и мог хорошо вглядеться в него, так как лицо его было удалено от меня не более чем на метр. В отличие от других Романовых, Николай II был невысокого роста. Голова его показалась мне непропорционально большой. Лицо было маловыразительно и совсем обыденно. Обращало на себя внимание, придавая лицу несколько старообразный оттенок, множество морщинок, веерообразно расходившихся к вискам от наружных углов глаз. Кажется, признак не столько природной, сколько беспокойной, не по нервам, жизни. Внутреннее беспокойство, при всей его выдержке, все же сказывалось в нервном перебирании пальцами ручки тесака, висевшего у него сбоку… Болезненный мальчик наследник, в матросской форме, на руках

у дядьки матроса, придавал всей семье царя оттенок тяжелого неблагополучия».

Да что там говорить – ведь даже первый рейсовый автобус, появившийся в Москве в 1924 году, соединил Каланчевскую площадь именно с Белорусским вокзалом. Первую – потому что там стоят сразу три вокзала. А вторую – потому что Белорусский вокзал самый важный.

Проводы и встречи на этом вокзале – ритуал особенный. Ведь главный герой события либо прибывает из Европы, либо отправляется туда. Как правило, такие церемонии были и торжественными, и лиричными одновременно. С легким привкусом какой-то еле уловимой грусти – ведь герой перемещался в совершенно другой мир. Александр Чаянов в одном из рассказов писал: «12 октября на перроне Александровского вокзала небольшая группа друзей, посвященных в перипетии нового романа московского Казановы, провожала Владимира с норд-экспрессом.

Швейцар Григорий вместе с несессерами, саками и двумя чемоданами глобтроттер привез аккуратно упакованный ящик с восковыми красавицами. За несколько минут до отхода поезда запыхавшийся мальчик от Ноева передал букет, завернутый в бумагу, и записку с настоятельной просьбой распечатать его после отхода поезда.

Друзья в стихах и прозе желали Владимиру влить горячую кровь в восковые жилы, и над Москвою уже раскрывалась ночь, когда поезд медленно отошел, оставляя за собой Ходынку, Пресню, Дорогомилово, Фили…

Пройдя по мягкому коридору международного вагона в свое купе, Владимир распечатал загадочный пакет. На подушки дивана рассыпались сухие розы того букета, который он послал единственной отдавшейся ему, но им не взятой женщине в памятный вечер, когда неведомое чувство толкнуло его в Коломну.

Он улыбнулся, выбрал один из цветов, остальные выбросил в окно. Сел и стал смотреть на убегающие дали. В Можайске прошелся два раза по перрону, велел подать себе в купе стакан кофе и лег спать».

И дело тут совсем не в обстоятельствах жизни Владимира, его сердечных подвигах, какой-то незнакомой даме, а в первую очередь в особом аромате Белорусского вокзала, или тогда еще Александровского, – норд-экспресс, чемоданы глобтроттер, международный вагон…

Уже упомянутые авторы «Двенадцати стульев» описывали в этом романе встречу Константина Бальмонта, вернувшегося из многолетней эмиграции (правда, этот фрагмент не вошел в окончательный вариант «Двенадцати стульев»): «На Александровском вокзале в Москве толпа курсисток, носильщиков и членов общества «Свободной эстетики» встречала вернувшегося из Полинезии поэта К. Д. Бальмонта. Толстощекая барышня первая кинула в трубадура с козлиной бородкой мокрую розу. Поэта осыпали цветами весны – ландышами. Началась первая приветственная речь:

– Дорогой Константин, семь лет ты не был в Москве…

После речей к трубадуру прорвался освирепевший почитатель и, передавая букет поэту, сказал вытверженный наизусть экспромт:

Из-за тучСолнца луч —Гений твой.Ты могуч,Ты певуч,Ты живой.

В действительности же Бальмонта встречали на другом вокзале – Брянском (ныне Киевском). Но в том, что фантазия авторов подсказала им именно этот вокзал, разумеется, нет ничего удивительного.

Естественно, что подлинные проводы и встречи по стилю и по красоте ничуть не уступали проводам и встречам выдуманным. Ходасевич писал, как прощался тут с Ниной Петровской: «Осенью 1911 года, после тяжелой болезни, Нина решила уехать из Москвы навсегда. Наступил день отъезда – 9 ноября. Я отправился на Александровский вокзал. Нина сидела уже в купе, рядом с Брюсовым. На полу стояла откупоренная бутылка коньяку (это был, можно сказать, „национальный“ напиток московского символизма). Пили прямо из горлышка, плача и обнимаясь. Хлебнул и я, прослезившись. Это было похоже на проводы новобранцев. Нина и Брюсов знали, что расстаются навеки. Бутылку допили. Поезд тронулся».

И в том же 1911 году холодною зимой в наш город прибыл британский театральный режиссер Гордон Крэг. Встречавшая его мхатовская делегация пришла в волнение. Еще бы – он, не ожидавший столь жутких морозов, сошел с поезда в легоньком демисезонном пальто с изящной, но вполне символической шляпой на голове. Автомобилей с отоплением в то время не существовало, ехать предстояло на извозчике. Часть делегации сразу отправилась в театр за теплой одеждой, а бедного Крэга повели в буфет – отпаивать целительной водкой.

Посланные за одеждой честно выбрали самое теплое – огромную боярскую шубу и высокую боярскую же шапку времен государя Ивана Васильевича. Уже порядочно набравшегося Крэга облачили в это одеяние и повезли в гостиницу, а москвичи испуганно бросались в переулки, видя, что в санях сидит пьяненький древнерусский боярин и горланит песни на непонятном им английском языке.

Для многих тот вокзал был своего рода последним шансом на выздоровление – ведь именно отсюда отправлялись страждущие на многочисленные европейские курорты. Их проводы, конечно, проходили без особенного пафоса. Анастасия Цветаева писала в своих мемуарах: «В весенний день моих четырех с половиной, Мусиных (то есть ее сестры, поэтессы Марины Цветаевой) шести с половиной лет мы провожали больного дедушку на Брестский вокзал. Он ехал за границу лечить рак желудка. Из окна вагона дедушка сказал: „Ну, подавайте мелюзгу…“ Нас ввели в вагон. Поочередно он поднял нас на руки, поцеловал. Его желтые щеки были худы».

А «Муся» посвятила этому вокзалу поэтические строки:

Два звонка уже и скоро третий,Скоро взмах прощального платка…Кто поймет, но кто забудет этиПять минут до третьего звонка?…Поезд тронулся – на волю Божью!Тяжкий вздох как бы одной души.И цветы кидали ей к подножьюВетераны, рыцари, пажи.

Впрочем, Европа не всегда являлась символом цивилизации. Когда начиналась война, ее образ менялся, и Европа превращалась в кровожадного врага. Естественно, что с наступлением Первой мировой войны сменился также образ Белорусского вокзала. В. Вересаев в одном из рассказов писал: «Чернела посреди улицы огромная триумфальная арка (та самая, которая сегодня украшает Кутузовский проспект. – АМ.). Налево, в глубине понижавшейся площади, громоздились купола и башенки, светились огненные циферблаты часов. Вокзал… Здесь, тому два месяца, Марья Петровна провожала сына на войну.

Сама для себя незаметно, она очутилась на вокзале, походила по буфетной комнате и вышла на пустынные перроны под железными навесами. Сторожа с бляхами мели длинными метлами темный асфальт. На отдаленной платформе под светом электрических фонарей темнели толпы солдат, пробегали санитары с красными крестами на рукавных повязках.

Она поплелась туда. Вдоль платформы тянулся длинный зеленый поезд, подносили из глубины вокзала носилки с людьми и ставили возле поезда. Большими кучками стояли солдаты, опираясь на костыли, с руками на перевязях, с повязанными головами. Марья Петровна, жалостливо пригорюнясь, уставилась на солдатиков – и вдруг отшатнулась. Батюшки, да что это? Невиданная форма, говорят меж собой – ничего не поймешь, кругом – солдаты со штыками.

Марья Петровна спросила человека в железнодорожной фуражке с малиновыми кантиками:

– Это кто же такие будут?

– Кто! Пленные!

– Пленные!.. – она высоко подняла брови. – Австрияки?

– Австрияки есть. А вон они – немцы!

– Куда же их повезут?..

– В Орел перевозят… – железнодорожник внезапно сделал строгое лицо и сказал: – Послушайте, посторонней публике здесь запрещается присутствовать».

А поэт Несмелов посвятил вокзалу того времени стихотворение:

Медная, лихая музыка играла,Свеян трубачами, женский плач умолк.С воинской платформы Брянского вокзалаПровожают в Польшу Фанагорийский полк!Офицеры стройны, ушки на макушке,Гренадеры ладны, точно юнкера…Классные вагоны, красные теплушки,Машущие руки, громкое ура.Дрогнули вагоны, лязгнули цепями,Ринулся на запад первый эшелон.Желтые погоны, суворовское знамя,В предвкушеньи славы каждое чело!

Но довольно скоро новое лицо вокзала сделалось привычным. Театральный деятель И. Шнейдер вспоминал: «Первые поезда, привезшие на Александровский вокзал раненых, встречали толпы москвичей, рвавшихся перенести носилки с лежавшими на них воинами к суровым трамвайным вагонам, оборудованным для этих перевозок. Люди стояли молчаливыми шпалерами вдоль всей Тверской, где тихо двигались трамваи с матовыми стеклами. Но уже вскоре никто не встречал санитарные поезда и не обращал внимания на осторожно двигавшиеся трамвайные вагоны. Публика ахала, что пирожные у Трамбле стали стоить гривеник вместо пяти копеек».

Что ж, невозможно постоянно думать об одном лишь подвиге.

* * *

После революции вокзал нисколько не утратил своего значения и все так же продолжал служить «воротами в Европу». Секретарь немецкого посла Вильгельма Мирбаха барон фон Ботмер писал в 1918 году: «Вчера в первой половине дня прибыли на Александровский вокзал, заполненный толпой любопытных; относительный порядок поддерживался отрядом красногвардейцев… Уже на вокзале несколько журналистов пытались получить от нас материал для сенсационных сообщений».

А летчик Громов после своего исторического полета в Америку через Северный полюс вернулся в столицу именно отсюда, с Белорусского вокзала. Москвичи, запрудившие привокзальную площадь, а также ближайшие улицы, восторженно подбрасывали шапки в честь любимого национального героя. Было это в 1937 году.

Несколько раньше город встречал здесь Максима Горького, прибывшего на жительство в СССР из долгой эмиграции. Это, пожалуй, была самая торжественная встреча за всю историю существования вокзала. До сих пор книги о Горьком иллюстрируют парочкой соответствующих фотографий. Одна изображает до краев забитую народом площадь, а другая – неуклюжего, сутулого писателя с обвисшими усами и растерянным лицом, наполовину вылезшего из дверей международного вагона.

Впрочем, эту встречу многие воспринимали иронично. К примеру, Илья Збарский (сын Бориса Збарского, забальзамировавшего труп Ленина) писал в своих воспоминаниях: «На том самом месте, где теперь стоит памятник писателю (кстати, установленный здесь именно в честь этого торжественного события. – АМ.), на постаменте стоял живой Горький и, утирая слезы, умилялся встречей с Родиной, он все время вещал, какие мы хорошие, как он рад видеть социалистическую Россию, и восхищался успехами Советской власти. Почти непрерывно он лил слезы и повторял: „Я не могу говорить“, по поводу чего очень скоро родилась острота: Лев Толстой сказал „Не могу молчать“, а Максим Горький – „Не могу говорить“».

Во время Великой Отечественной вокзал снова стал символом фронта. Именно здесь в 1941 году впервые исполнили знаменитую песню В. Лебедева-Кумача «Священная война». Один из очевидцев вспоминал об этом: «Солдаты и офицеры в походном снаряжении… Суровые лица… Сдвинутые брови… Своды вокзала потрясает задушевно-простая и величавая музыка „Священной войны“… Как воинская присяга звучит песня. Как священная клятва воинов: драться до последней капли крови, до последнего дыхания… И все бойцы, как один, подымаются с мест. Стоя, слушает воинская часть эту песню».

И в стихах других авторов снова стал возникать Белорусский вокзал:

Нас везли в эшелонах с тобою,Так везли, что дрожала земля,С Белорусского – на поле бояИ с Казанского – в госпиталя.

(А. Межиров)

Проходим перроном, молодые до неприличия,Утреннюю сводку оживленно комментируя.Оружие личное.Знаки различия,Ремни непривычные:Командиры!

(С. Наровчатов)

Но война закончилась, вокзал снова стал мирным. И обрел еще две новые, самые что ни на есть миролюбивые приметы. Во-первых, он стал символом ночного кутежа – ведь здесь работал круглосуточный буфет для железнодорожников, в те времена – редкость необычайная. Водка продавалась, разумеется, из-под полы, а в качестве закуски в основном шли кильки.

А еще у Белорусского вокзала сформировался самый популярный в городе цветочный рынок. Он даже вошел в поэзию:

У Белорусского вокзалаСегодня я куплю в час «пик»В кульке туманном целлофанаСлегка испуганных гвоздик.Они спешат к тебе, как прежде,Дрожат в метро на сквозняке.Я беззащитную их нежностьДержу в приподнятой руке.

(В. Андреев)

И разумеется, подобные стихотворения читать значительно приятнее, чем строки, посвященные войне.

Оглавление книги


Генерация: 0.189. Запросов К БД/Cache: 1 / 0
поделиться
Вверх Вниз