Книга: Тверская. Прогулки по старой Москве

Дорога на Запад

Дорога на Запад

БЕЛОРУССКИЙ ВОКЗАЛ был открыт в 1870 году. Современное здание построено в 1909 году по проекту архитектора И. И. Струкова. Вокзал неоднократно менял свои названия и в разное время именовался Александровским, Брестским, Смоленским и Белорусско-Балтийским.

Когда Ильф и Петров в романе «Двенадцать стульев» давали оценку московским вокзалам, этот вокзал они поставили на самое первое место. И написали: «Через Александровский вокзал входит в Москву иностранец на каучуковых подошвах, в костюме для гольфа (шаровары и толстые шерстяные чулки наружу)».

Что ж, авторы были абсолютно правы. Можно сказать, Белорусский вокзал – своего рода ворота в Европу. А поскольку для России именно она всегда была символом прогресса и цивилизации (даже царь Петр, как известно, «открывал окно» в Европу), то и вокзал – один из символов этих понятий. И ерничанье авторов по поводу чулков навыпуск этого значения не умаляет.

Правда, иной раз к нам из Европы приезжали, мягко говоря, сомнительные представители цивилизованной культуры. В частности, в 1894 году газета «Московский листок» сообщала: «Сегодня, в 7 часов утра, с товарно-пассажирским поездом Брестской железной дороги прибудут в Москву, в музей Шульце-Беньковского, две индианки, девочки-близнецы, сросшиеся вместе».

Впрочем, в понимании Петра Великого подобное также являлось символом Европы просвещенной.

Подтверждений исключительности, избранности Белорусского вокзала очень много. Сразу же после открытия его соединили специальной веткой с Царским павильоном Николаевской дороги, связывающей Москву с Санкт-Петербургом. И когда в 1896 году в Москву на коронацию прибыл царь Николай II, он воспользовался именно Белорусским вокзалом, а не старым добрым Царским павильоном.

И архитектор Струков, когда проектировал новое здание, даже обустроил там особый «царский угол». Этот угол сохранился по сей день – он представляет из себя своего рода перемычку, связывающую два симметричных корпуса. Разве что до революции «угол» этот был одноэтажным – дабы над головой у самого царя никто не топотал.

Впоследствии царь часто пользовался этим павильоном. Его приезд для москвичей ассоциировался именно с Белорусским вокзалом. Книгоиздатель М. Сабашников писал в своих воспоминаниях: «Николай II приезжал в Москву и знакомился с работой Союза городов. Мне пришлось видеть его… при встрече на Брестском вокзале… На вокзале я стоял… очень близко к царю и мог хорошо вглядеться в него, так как лицо его было удалено от меня не более чем на метр. В отличие от других Романовых, Николай II был невысокого роста. Голова его показалась мне непропорционально большой. Лицо было маловыразительно и совсем обыденно. Обращало на себя внимание, придавая лицу несколько старообразный оттенок, множество морщинок, веерообразно расходившихся к вискам от наружных углов глаз. Кажется, признак не столько природной, сколько беспокойной, не по нервам, жизни. Внутреннее беспокойство, при всей его выдержке, все же сказывалось в нервном перебирании пальцами ручки тесака, висевшего у него сбоку… Болезненный мальчик наследник, в матросской форме, на руках

у дядьки матроса, придавал всей семье царя оттенок тяжелого неблагополучия».

Да что там говорить – ведь даже первый рейсовый автобус, появившийся в Москве в 1924 году, соединил Каланчевскую площадь именно с Белорусским вокзалом. Первую – потому что там стоят сразу три вокзала. А вторую – потому что Белорусский вокзал самый важный.

Проводы и встречи на этом вокзале – ритуал особенный. Ведь главный герой события либо прибывает из Европы, либо отправляется туда. Как правило, такие церемонии были и торжественными, и лиричными одновременно. С легким привкусом какой-то еле уловимой грусти – ведь герой перемещался в совершенно другой мир. Александр Чаянов в одном из рассказов писал: «12 октября на перроне Александровского вокзала небольшая группа друзей, посвященных в перипетии нового романа московского Казановы, провожала Владимира с норд-экспрессом.

Швейцар Григорий вместе с несессерами, саками и двумя чемоданами глобтроттер привез аккуратно упакованный ящик с восковыми красавицами. За несколько минут до отхода поезда запыхавшийся мальчик от Ноева передал букет, завернутый в бумагу, и записку с настоятельной просьбой распечатать его после отхода поезда.

Друзья в стихах и прозе желали Владимиру влить горячую кровь в восковые жилы, и над Москвою уже раскрывалась ночь, когда поезд медленно отошел, оставляя за собой Ходынку, Пресню, Дорогомилово, Фили…

Пройдя по мягкому коридору международного вагона в свое купе, Владимир распечатал загадочный пакет. На подушки дивана рассыпались сухие розы того букета, который он послал единственной отдавшейся ему, но им не взятой женщине в памятный вечер, когда неведомое чувство толкнуло его в Коломну.

Он улыбнулся, выбрал один из цветов, остальные выбросил в окно. Сел и стал смотреть на убегающие дали. В Можайске прошелся два раза по перрону, велел подать себе в купе стакан кофе и лег спать».

И дело тут совсем не в обстоятельствах жизни Владимира, его сердечных подвигах, какой-то незнакомой даме, а в первую очередь в особом аромате Белорусского вокзала, или тогда еще Александровского, – норд-экспресс, чемоданы глобтроттер, международный вагон…

Уже упомянутые авторы «Двенадцати стульев» описывали в этом романе встречу Константина Бальмонта, вернувшегося из многолетней эмиграции (правда, этот фрагмент не вошел в окончательный вариант «Двенадцати стульев»): «На Александровском вокзале в Москве толпа курсисток, носильщиков и членов общества «Свободной эстетики» встречала вернувшегося из Полинезии поэта К. Д. Бальмонта. Толстощекая барышня первая кинула в трубадура с козлиной бородкой мокрую розу. Поэта осыпали цветами весны – ландышами. Началась первая приветственная речь:

– Дорогой Константин, семь лет ты не был в Москве…

После речей к трубадуру прорвался освирепевший почитатель и, передавая букет поэту, сказал вытверженный наизусть экспромт:

В действительности же Бальмонта встречали на другом вокзале – Брянском (ныне Киевском). Но в том, что фантазия авторов подсказала им именно этот вокзал, разумеется, нет ничего удивительного.

Естественно, что подлинные проводы и встречи по стилю и по красоте ничуть не уступали проводам и встречам выдуманным. Ходасевич писал, как прощался тут с Ниной Петровской: «Осенью 1911 года, после тяжелой болезни, Нина решила уехать из Москвы навсегда. Наступил день отъезда – 9 ноября. Я отправился на Александровский вокзал. Нина сидела уже в купе, рядом с Брюсовым. На полу стояла откупоренная бутылка коньяку (это был, можно сказать, „национальный“ напиток московского символизма). Пили прямо из горлышка, плача и обнимаясь. Хлебнул и я, прослезившись. Это было похоже на проводы новобранцев. Нина и Брюсов знали, что расстаются навеки. Бутылку допили. Поезд тронулся».

И в том же 1911 году холодною зимой в наш город прибыл британский театральный режиссер Гордон Крэг. Встречавшая его мхатовская делегация пришла в волнение. Еще бы – он, не ожидавший столь жутких морозов, сошел с поезда в легоньком демисезонном пальто с изящной, но вполне символической шляпой на голове. Автомобилей с отоплением в то время не существовало, ехать предстояло на извозчике. Часть делегации сразу отправилась в театр за теплой одеждой, а бедного Крэга повели в буфет – отпаивать целительной водкой.

Посланные за одеждой честно выбрали самое теплое – огромную боярскую шубу и высокую боярскую же шапку времен государя Ивана Васильевича. Уже порядочно набравшегося Крэга облачили в это одеяние и повезли в гостиницу, а москвичи испуганно бросались в переулки, видя, что в санях сидит пьяненький древнерусский боярин и горланит песни на непонятном им английском языке.

Для многих тот вокзал был своего рода последним шансом на выздоровление – ведь именно отсюда отправлялись страждущие на многочисленные европейские курорты. Их проводы, конечно, проходили без особенного пафоса. Анастасия Цветаева писала в своих мемуарах: «В весенний день моих четырех с половиной, Мусиных (то есть ее сестры, поэтессы Марины Цветаевой) шести с половиной лет мы провожали больного дедушку на Брестский вокзал. Он ехал за границу лечить рак желудка. Из окна вагона дедушка сказал: „Ну, подавайте мелюзгу…“ Нас ввели в вагон. Поочередно он поднял нас на руки, поцеловал. Его желтые щеки были худы».

А «Муся» посвятила этому вокзалу поэтические строки:

Впрочем, Европа не всегда являлась символом цивилизации. Когда начиналась война, ее образ менялся, и Европа превращалась в кровожадного врага. Естественно, что с наступлением Первой мировой войны сменился также образ Белорусского вокзала. В. Вересаев в одном из рассказов писал: «Чернела посреди улицы огромная триумфальная арка (та самая, которая сегодня украшает Кутузовский проспект. – АМ.). Налево, в глубине понижавшейся площади, громоздились купола и башенки, светились огненные циферблаты часов. Вокзал… Здесь, тому два месяца, Марья Петровна провожала сына на войну.

Сама для себя незаметно, она очутилась на вокзале, походила по буфетной комнате и вышла на пустынные перроны под железными навесами. Сторожа с бляхами мели длинными метлами темный асфальт. На отдаленной платформе под светом электрических фонарей темнели толпы солдат, пробегали санитары с красными крестами на рукавных повязках.

Она поплелась туда. Вдоль платформы тянулся длинный зеленый поезд, подносили из глубины вокзала носилки с людьми и ставили возле поезда. Большими кучками стояли солдаты, опираясь на костыли, с руками на перевязях, с повязанными головами. Марья Петровна, жалостливо пригорюнясь, уставилась на солдатиков – и вдруг отшатнулась. Батюшки, да что это? Невиданная форма, говорят меж собой – ничего не поймешь, кругом – солдаты со штыками.

Марья Петровна спросила человека в железнодорожной фуражке с малиновыми кантиками:

– Это кто же такие будут?

– Кто! Пленные!

– Пленные!.. – она высоко подняла брови. – Австрияки?

– Австрияки есть. А вон они – немцы!

– Куда же их повезут?..

– В Орел перевозят… – железнодорожник внезапно сделал строгое лицо и сказал: – Послушайте, посторонней публике здесь запрещается присутствовать».

А поэт Несмелов посвятил вокзалу того времени стихотворение:

Но довольно скоро новое лицо вокзала сделалось привычным. Театральный деятель И. Шнейдер вспоминал: «Первые поезда, привезшие на Александровский вокзал раненых, встречали толпы москвичей, рвавшихся перенести носилки с лежавшими на них воинами к суровым трамвайным вагонам, оборудованным для этих перевозок. Люди стояли молчаливыми шпалерами вдоль всей Тверской, где тихо двигались трамваи с матовыми стеклами. Но уже вскоре никто не встречал санитарные поезда и не обращал внимания на осторожно двигавшиеся трамвайные вагоны. Публика ахала, что пирожные у Трамбле стали стоить гривеник вместо пяти копеек».

Что ж, невозможно постоянно думать об одном лишь подвиге.

* * *

После революции вокзал нисколько не утратил своего значения и все так же продолжал служить «воротами в Европу». Секретарь немецкого посла Вильгельма Мирбаха барон фон Ботмер писал в 1918 году: «Вчера в первой половине дня прибыли на Александровский вокзал, заполненный толпой любопытных; относительный порядок поддерживался отрядом красногвардейцев… Уже на вокзале несколько журналистов пытались получить от нас материал для сенсационных сообщений».

А летчик Громов после своего исторического полета в Америку через Северный полюс вернулся в столицу именно отсюда, с Белорусского вокзала. Москвичи, запрудившие привокзальную площадь, а также ближайшие улицы, восторженно подбрасывали шапки в честь любимого национального героя. Было это в 1937 году.

Несколько раньше город встречал здесь Максима Горького, прибывшего на жительство в СССР из долгой эмиграции. Это, пожалуй, была самая торжественная встреча за всю историю существования вокзала. До сих пор книги о Горьком иллюстрируют парочкой соответствующих фотографий. Одна изображает до краев забитую народом площадь, а другая – неуклюжего, сутулого писателя с обвисшими усами и растерянным лицом, наполовину вылезшего из дверей международного вагона.

Впрочем, эту встречу многие воспринимали иронично. К примеру, Илья Збарский (сын Бориса Збарского, забальзамировавшего труп Ленина) писал в своих воспоминаниях: «На том самом месте, где теперь стоит памятник писателю (кстати, установленный здесь именно в честь этого торжественного события. – АМ.), на постаменте стоял живой Горький и, утирая слезы, умилялся встречей с Родиной, он все время вещал, какие мы хорошие, как он рад видеть социалистическую Россию, и восхищался успехами Советской власти. Почти непрерывно он лил слезы и повторял: „Я не могу говорить“, по поводу чего очень скоро родилась острота: Лев Толстой сказал „Не могу молчать“, а Максим Горький – „Не могу говорить“».

Во время Великой Отечественной вокзал снова стал символом фронта. Именно здесь в 1941 году впервые исполнили знаменитую песню В. Лебедева-Кумача «Священная война». Один из очевидцев вспоминал об этом: «Солдаты и офицеры в походном снаряжении… Суровые лица… Сдвинутые брови… Своды вокзала потрясает задушевно-простая и величавая музыка „Священной войны“… Как воинская присяга звучит песня. Как священная клятва воинов: драться до последней капли крови, до последнего дыхания… И все бойцы, как один, подымаются с мест. Стоя, слушает воинская часть эту песню».

И в стихах других авторов снова стал возникать Белорусский вокзал:

(А. Межиров)

(С. Наровчатов)

Но война закончилась, вокзал снова стал мирным. И обрел еще две новые, самые что ни на есть миролюбивые приметы. Во-первых, он стал символом ночного кутежа – ведь здесь работал круглосуточный буфет для железнодорожников, в те времена – редкость необычайная. Водка продавалась, разумеется, из-под полы, а в качестве закуски в основном шли кильки.

А еще у Белорусского вокзала сформировался самый популярный в городе цветочный рынок. Он даже вошел в поэзию:

(В. Андреев)

И разумеется, подобные стихотворения читать значительно приятнее, чем строки, посвященные войне.

Оглавление книги