Книга: Тверская. Прогулки по старой Москве

Ветер Петровского парка

Ветер Петровского парка

ПЕТРОВСКИЙ ПОДЪЕЗДНОЙ ДВОРЕЦ построен в 1783 году по проекту архитектора М. Ф. Казакова. В дореволюционное время служил резиденцией царской фамилии.

Недалеко от станции метро «Динамо» гостеприимно распахнул свои крылышки-флигели так называемый Петровский подъездной дворец. Эта гостеприимность кажущаяся – случайного прохожего туда никто не пустит. И не пустили бы в былые времена – дворец служил для отдыха царей и охранялся как объект особой важности.

Инициатором строительства дворца была Екатерина. Императрица посчитала, что царский въезд в Москву должен быть еще более торжественным, чем был до того. А значит, перед самыми границами Первопрестольной необходимо устроить резиденцию, в которой правители могли бы отдохнуть, после чего оставшиеся километры до Кремля проехать с особенной пышностью.

Мнения по поводу внешнего вида этого дворца были неоднозначны. Александр Дюма, к примеру, замечал: «Петровский дворец удивляет своей странной архитектурой, которая, на мой взгляд, есть подражание стилю старинных татарских дворцов».

А другой француз – Астольф де Кюстин был еще более критичен. Он называл Петровский замок «громоздким дворцом из необожженного кирпича, построенным Екатериной II по современным чертежам, замысловатым, перегруженным украшениями, которые резко выделяются своей белизной на красном фоне стен. Эти украшения, мне кажется, не каменные, а гипсовые, в готическом стиле, но это не настоящая готика, а вычурное подражание. Здание квадратное, как куб; такая правильность плана не придает его облику ни внушительности, ни легкости».

Впрочем, москвичам сооружение пришлось по вкусу.

Сама императрица в первый раз остановилась здесь только в 1787 году. Зато приезд ее запомнили надолго. По преданию, она отозвала солдатский караул, сказав, что хочет находиться под охраной своего народа. Народу это, разумеется, польстило, и тысячи москвичей толпились около дворца, шикая друг на дружку:

– Не шумите! Не нарушайте покой нашей матушки!

А в 1797 году перед коронацией во дворце остановился сын Екатерины Павел Первый. В обществе митрополита Платона и высочайших госслужащих он тут провел несколько дней. С тех пор предкоронационное «сидение» во дворце стало традицией наших монархов. А москвичи тем временем, естественно, готовили роскошнейшие торжества.

Прошло совсем немного времени, и Петровский замок (как его прозвали жители нашего города) стал на некоторое время резиденцией другого императора, французского – Наполеона. Покинув пылающий Кремль, он засел в этом дворце и в отдалении ожидал развития событий.

Его поход сюда отнюдь не был торжественным. Один из очевидцев вспоминал, что Бонапарт «шел среди треска… горевших костров, при грохоте разрушавшихся сводов и падавших вокруг нас горящих бревен… Мы шли по огненной земле, под огненным небом, между огненных стен… Наши руки, обжигаясь, защищали лицо от ужасного пожара и отстраняли искры, осыпавшие и прожигавшие платье. В этом-то ужасном положении, когда лишь скорое движение казалось единственным способом спасения, наш проводник, сбившийся с пути и смущенный, остановился».

Поговаривали, что безвестный проводник повторил подвиг знаменитого Сусанина и специально затащил Наполеона в самое пожарище. Однако же французам удалось спастись и кружным путем выйти на Петербургский тракт.

А Пушкин посвятил этому происшествию несколько широко известных строк:

А еще тут, на квартире у приятеля Д. Розена (его семейство занимало во дворце казенную квартиру), останавливался Лермонтов. Жизнь в Петровском замке пришлась по душе Михаилу Юрьевичу: «Я здесь принят был обществом по обыкновению очень хорошо, – и мне довольно весело… От здешнего воздуха потолстел в два дни», – писал он своим родственникам.

* * *

Упомянутый уже зоил Астольф де Кюстин писал о парке, окружающем Петровский замок: «Здесь устроили летний театр, разбили сад и построили бальную залу, своего рода публичное кафе, где встречаются городские бездельники в теплое время года».

Что ж, ничего иного нельзя было ожидать от ревностного критика. Однако москвичи немножечко иначе относились к парку, также носящему название Петровский.

Бытописатель Михаил Загоскин восторгался: «Посмотрите, каким роскошным ковром раскинулся этот веселый парк, как разбегаются во все стороны его широкие, укатанные дороги, с каким изящным вкусом разбросаны его рощи, опушенные цветами и благовонным кустарником, какой свежей и яркой зеленью покрыты его обширные поляны, как мил и живописен этот небольшой пруд со своими покатыми берегами и прелестными мостиками! А это тройное шоссе с двумя бульварами, обставленное со всех сторон загородными домами, которые, начинаясь от заставы, тянутся до самого парка; эти дачи, которые обхватили такой разнообразной и красивой цепью строений большую часть парка; эти чистые и веселые домики, которые столпились кругом дворца; этот игрушка летний театр с своим греческим портиком и огромный воксал во всеми своими затеями – лет десять тому назад обо всем этом и речи не было».

В те времена (а речь идет о середине девятнадцатого века) рядом с Москвой было всего два парка – Петровский и Сокольнический. В Сокольниках, как правило, гуляли мещане и купечество, в Петровский парк же стягивалось в основном дворянство. Не то чтобы простонародью возбранялся вход сюда – нет, просто оно чувствовало здесь себя несколько не в своей тарелке.

Впрочем, публика в Петровском парке была очень даже разношерстная. Литератор Павел Вистенгоф описывал ее в таких словах: «Тут вы увидите московских невест и красавиц, с их привлекательными нарядами и изысканной небрежностью загородных прогулок, московских львов и московских денди, с их перехитренными модными фраками и сюртуками, с воткнутыми в глаза черепаховыми лорнетками, людей с печальными, важными, довольными или вечно улыбающимися лицами, дородных и тощих, действительных молодцов и безобразных, воображающих себя красавцами, и множество таких людей мужского и женского рода, которых вы, встречая ежедневно, никогда не узнаете, потому что ни лица их, ни одежда не заключают в себе ничего необыкновенного и такого, на чем могло бы остановиться ваше внимание».

Публика бродила здесь по аллеям, рассаживалась по скамейкам, пристраивалась к столикам. К отдыхающим подходили самоварницы, разносчики конфет, печенья, фруктов, прохладительного (содовой или же лимонада). Алкоголя в ассортименте парка не было, однако же аристократия, желающая приключений, тайком пила из чайников французское шампанское.

Здесь попадались очень даже экзотические личности. К примеру, Иван Александрович Нарышкин, «небольшого роста, худенький и миловидный человечек… очень общительного характера. Волосы у него были очень редки, он стриг их коротко и каким-то особенным манером, что очень к нему шло; был большой охотник до перстней и носил прекрупные бриллианты».

Нарышкин до преклонных лет посещал парк – украсив свой фрак настоящей розой, он без устали ухаживал за дамами.

Вообще Петровский парк был учреждением легкомысленным. Вронский из «Анны Карениной», планируя свои досуги, рассуждал: «Клуб? Партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Chateau de fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan? Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой».

Упомянутый «Chateau de fleurs» располагался именно в Петровском парке и представлял из себя некое подобие парижского кафешантана, только на московский лад.

Для интеллектуалов здесь действовали театры. Один из них описывал Владимир Гиляровский: «Огромное, несуразное здание с большой прекрасной сценой. Кругом обширный сад, огороженный глухим забором. И в саду буфет и эстрада для оркестра военной музыки».

Тем не менее в этом театре подвизались лучшие актеры того времени, а Иван Сергеевич Тургенев как-то раз смотрел тут собственную пьесу «Лес» и даже удостоил публику почтительным поклоном.

С парковыми театрами был связан выдающийся курьез, описанный все тем же Гиляровским:

«В Петровском парке в это время было два театра: огромный деревянный Петровский, бывший казенный, где по временам, с разрешения Арапова, по праздникам играла труппа А. А. Рассказова, и летний театр Немецкого клуба на другом конце парка, на дачах Киргофа.

В одно из воскресений у Рассказова идет «Хижина дяди Тома», а в саду Немецкого клуба – какая-то мелодрама с чертями.

У Петровского театра стояли пожарные дроги с баграми, запряженные светло-золотистыми конями Сущевской части.

А у Немецкого клуба – четверки пегих битюгов Тверской части. Восемь часов. Собирается публика. Артисты одеты. Пожарные в Петровском театре сидят на заднем дворе в тиковых полосатых куртках, загримированные неграми: лица, шеи и руки вычернены, как сапоги.

Оркестр уже заиграл увертюру, как вдруг из Немецкого клуба примчался верховой – и прямо к брандмейстеру Сущевской части Корыто, который, как начальство, в мундире и каске сидел у входа в театр. Верховой сунул ему повестку, такую же, какую минуту назад передал брандмейстеру Тверской части.

Выскочил Корыто – и к пожарным:

– Ребята! Сбор частей! Пожар на Никольской! Вали кто в чем есть, живо!

И Тверская часть уже несется по аллеям парка и далее по Петровскому шоссе среди клубов пыли.

Впереди мчится весь красный, с красным хвостом и красными руками, в блестящем шлеме верховой на бешеном огромном пегом коне… А сзади – дроги с баграми, на дрогах – красные черти…

Публика, метнувшаяся с дорожек парка, еще не успела прийти в себя, как видит: на золотом коне несется черный дьявол с пылающим факелом и за ним – длинные дроги с черными дьяволами в медных шлемах… Черные дьяволы еще больше напугали народ… Грохот, пламя, дым…

Бешено грохочут по Тверской один за другим дьявольские поезда мимо генерал-губернаторского дома, мимо Тверской части, на которой развевается красный флаг – сбор всех частей.

Сзади пожарных, стоя в пролетке и одной рукой держась за плечо кучера, лихо несется по Тверской полковник Арапов на своей паре и не может догнать пожарных…

А на Ильинке красные и черные черти уже лазят по крыше, среди багрового дыма и языков пламени».

Естественно, столь увлекательное происшествие долго потом обсуждалось в московских гостиных.

Самым же главным из достоинств парка был все-таки не театр, не столик с самоваром, не «Ch> teau de fleurs», а романтический дух, витавший здесь вопреки легкомысленным и подчас пошловатым усладам. Этот дух возник здесь сразу же и не исчез по сей день.

– Меня поцелуй покрепче!..

– Там люди.

– Нет, это ветер.

Ветер, ветер Петровского парка.

Это стихотворение поэт Луговской написал в 1929 году. Но оно точно так же могло появиться и в девятнадцатом, и в двадцать первом веке.

* * *

А еще Петровский парк – место цыганское. Притом слава его была международной. Александр Дюма писал об этом: «Мы подъехали к одному из лучших домов поселка. К сожалению, цыган дома не было, но служанка, уроженка Мальты, немного говорившая по-итальянски, предложила нам подождать их. Я охотно согласился: мне было очень интересно увидеть, как живут цыгане.

Комната, в которую она ввела нас, служила, по-видимому, общей спальней, так как вдоль двух ее стен стояли кровати, застланные довольно приличными одеялами. На некоторых из них лежали горы подушек разной величины, а в головах висели музыкальные инструменты, оружие или всевозможные украшения».

Словом, петровские цыгане, мягко говоря, не соответствовали традиционным представлениям о них – жили по-человечески, в приличном доме, спали на подушках, пусть и в общей спальне.

Еще больший эффект произвело собственно выступление цыган: «Старик вдруг ударил по струнам гитары и запел нечто вроде кантаты, которую подхватил другой мужчина и две женщины. Когда он кончил, запела, словно проснувшись, молодая цыганка, запела на редкость мягким, хватающим за душу голосом, и ей стали вторить остальные. Так оба они – старик и молодая – пели по очереди под аккомпанемент хора… Вдруг струны взвизгнули под пальцами старика, трое цыган мигом вскочили и, взявшись за руки, стали кружить вокруг молодой цыганки, которая лишь покачивалась в такт музыке. Но как только их круг распался, она сама приняла участие в танце. Что это был за танец? Это была скорее пантомима, чем танец. Танцоры, казавшиеся вначале утомленными, вялыми, оживились, полусонные глаза их расширились, губы сладострастно вздрагивали, открывая ряд жемчужных зубов. Молодая цыганка превратилась в вакханку.

Вдруг мужчина, танцевавший вместе с другими женщинами, бросился к ней и прильнул губами к ее плечу. Она вскрикнула, точно ее коснулось раскаленное железо, и отскочила в сторону. Казалось, он преследует ее, а она убегает, но, убегая, манит его за собою. Звуки гитары становились все более призывными. Пляшущие цыганки издавали по временам какие-то крики, били в ладоши, как в цимбалы, и, наконец, словно обессилев, две женщины и цыган упали на пол. Прекрасная цыганка одним прыжком оказалась у меня на коленях и, обхватив мою шею руками, впилась в мой рот своими губами, надушенными неведомыми восточными травами. Так, видно, она просила оплатить свою волшебную пляску.

Я вывернул свои карманы и дал ей что-то около 300 рублей. Если бы в эту минуту у меня были тысячи, я бы не пожалел их для нее.

Я понял, почему русские так увлекаются цыганами!»

Окрестности парка считались своего рода цыганской столицей Москвы. Здесь даже располагалась Цыганская улица, не говоря уж о Цыганском переулке. И цыгане в основном были оседлые, имеющие постоянный заработок в здешних ресторанах.

Хотя иной раз прибывал и табор. Один из современников писал: «Приезд табора… всегда был будоражащим событием. В глазах пестрело от разноцветья одежд, а местность оглашалась гортанным говором, ржанием лошадей и лаем собак, звоном медной посуды.

Среди шатров мелькали стройные загорелые цыганки, хлопотавшие по хозяйству. Их длинные цветастые юбки трепетали и полоскались на ветру… Мужчины с иссиня-черными волосами вели себя крайне степенно. Почти все были большими поклонниками курения. Так же, как и старые цыганки, часами сидели они на чурках возле тлеющих углей, лишь изредка нагибаясь, чтобы отыскать огоньки для своих трубок. В тугих косах виднелись вплетенные серебряные и медные монеты».

Тут же, на глазах у местных жителей, происходили

и события яркой цыганской жизни. Свадьбы, любовные интриги, выяснения отношений, иногда даже убийства. Впрочем, последнее случалось не с одними лишь цыганами. Петровский парк был местом, мягко говоря, не слишком безопасным.

* * *

Самой безобидной из напастей, подстерегавших праздных посетителей, были, конечно, велосипедисты. Московский обер-полицмейстер даже подал губернатору В. Долгорукову рапорт о запрещении езды по парку на велосипедах в вечерние часы. Правда, заботой об обычных отдыхающих тут и не пахло – обер-полицмейстер сетовал, что, дескать, «велосипедисты, проезжая по всем направлениям на велосипедах с фонарями, пугают лошадей».

Но велосипедисты были, разумеется, «цветочками». Сама атмосфера Петровского парка, рисковая и разудалая, провоцировала всевозможные «шалости». А власти часто этому потворствовали. Газета «Московский листок», например, сообщала в 1883 году: «По закону в праздничные дни ренсковые погреба и питейные заведения до окончания литургии должны быть заперты, что в иных местах и исполняется, а у нас, в Петровском парке, заведения эти отпираются с рассветом и там производится торговля без всякого стеснения, не обращая внимания ни на какие праздники и ни на то, отошла ли в местном храме литургия или нет. Спрашивается, неужели же для этих торговцев у нас закон не писан?»

Да, получалось, что не писан. По сравнению с первой половиной века, когда даже слабоалкогольные напитки потреблялись только партизанским способом, из чайников, парк в этом отношении изменился до неузнаваемости.

Один из здешних жителей писал: «После пирушек и попоек в парке то там, то здесь можно было увидеть обобранных постоянно бродящим в окрестностях темным людом жриц любви. Старожилы помнят, что был такой добряк, который регулярно на рассвете нанимал многоместную карету типа ландо, ехал в парк и там вместе с извозчиком подбирал полупьяных полуодетых женщин, с тем чтобы развезти их по домам. Перегруженная карета с шумом неслась по сонным улицам Москвы. И в это время предпринимались отчаянные попытки добиться от пассажирок связной информации относительно их местожительства. Доставив последнюю женщину домой, наш герой с чувством исполненного долга возвращался к себе. Кстати, на данном поприще он снискал большое уважение своих сослуживцев и приятелей».

Увы, этот энтузиаст был одинок. Зато упомянутый мемуаристом «темный люд» представлял из себя силу очень даже ощутимую. Газеты сообщали: «Попрошайки, старые и молодые, порою такие здоровяки, с которыми не слишком-то приятно встретиться в глухом месте под вечер, буквально осаждают гуляющих и дачников и днем и поздними вечерами. Назойливы они до крайности, и уже бывали случаи, что запоздавшие в парке дачницы и дети должны были обращаться к посторонним за помощью, чтобы избавиться от настойчивости попрошаек, граничившей с насилием грабителей».

Естественно, что видя пьяных, мало что соображающих девиц, такие промысловики особенно не церемонились.

А в 1895 году читатели «Московского листка» были посвящены в настоящую детективную историю. Один из номеров газеты сообщал: «27 октября в Петровском парке, в Глухой аллее, позади сада „Фантазия“ найден труп неизвестной молодой женщины; на теле умершей знаков насилия не оказалось. При осмотре местности, где найден труп, обнаружено, что покойная была привезена утром или ночью и брошена, на что указывает след извощичьего экипажа, ведущий к Прудовой аллее на это место и около него поворачивающий обратно. Около умершей найдены: сорванная с нее юбка из черного трико и верхняя ватная кофта с плюшевою опушкой; башмаков на ногах покойной не оказалось. Производится дознание».

О результатах этого дознания газета сообщила на следующий день: «В дополнение к вчерашней заметке о найденном в Петровском парке… трупе… можем сообщить, что агенты сыскной полиции узнали вчера звание этой женщины. Она оказалась крестьянкою Звенигородского уезда, деревни Глуховой, Аграфеною Ивановной Бурмистровой, 24 лет. Она жила в доме Плакуновой по Малому Колосову переулку, в квартире под №5. Вечером 26 октября Бурмистрова ушла из своей квартиры в портерную, содержимую Степаном Федоровым, на Самотеке, где встретилась со своим сожителем С. А. Ч-вым. Она выпила с ним так много пива, что заснула, и хозяин портерной распорядился отвезти ее в извощичьей пролетке домой.

Ее сопровождал Ч-в, и когда извощик подъехал к дому Плакуновой, то Ч-в пошел в квартиру Бурмистровой за деньгами для уплаты извощику, и когда возвратился, то ни извощика, ни Бурмистровой у дома не оказалось. Как она очутилась мертвою в парке, пока еще не выяснено».

А через день в газете появилась новая заметка: «Труп крестьянки Аграфены Ивановой Бурмистровой, поднятый в Глухой аллее Петровского парка, был подвергнут судебно-медицинскому вскрытию в анатомическом театре Московского университета, и оказалось, что смерть Бурмистровой последовала от сильного опьянения и холода. Как труп попал в Петровский парк, пока не выяснено».

Вероятно, дело так и не было расследовано до конца. Во всяком случае, газета более об этом происшествии не сообщала. Однако можно почти доподлинно предположить, что именно произошло с бедной Бурмистровой. Можно представить себе, как она, немножечко придя в себя, отдает новые распоряжения извозчику, оказывается еще в какой-нибудь распивочной, ну а затем – Петровский парк, потеря обуви, содранная юбка и бесславный финал только начатой жизни.

А еще в Петровском парке было принято устраивать дуэли. Одну из них описывал Б. Зайцев в «Голубой звезде»:

« – Вот сюда, – спокойно сказал Христофорову Ретизанов и повел узкой, слегка протоптанной тропинкой на средину поляны. Там росли три огромных пихты; под ними – скамейка. Место было пустынное. Налетел ветер, курил снежком. Тяжело пронеслась, ныряя, ворона. Виднелись забитые и занесенные снегом дачи. Что-то очень суровое и скорбное было в этом утре, синеющем снеге, мертвых дачах.

Ждать пришлось недолго. С противоположной стороны поляны, шагая по цельному снегу, приближалась высокая фигура Никодимова, в николаевской шинели, которую приходилось подбирать. За ним шел военный врач и юноша в пальто со скунсовым воротником, торчавшим веером…

Никодимов снял шинель, стоял высокий, худой, очень бледный, в лакированных сапогах и белых погонах. Он повернулся боком, чтобы меньше была цель. Ретизанов поднял браунинг весьма неуверенно, как вещь совсем незнакомую. Долго водил дулом. Наконец, выстрелил. Христофоров стоял, прислонившись к пихте. Он видел, как вдали, по замерзшему пруду шел мальчик, видимо ученик, с ранцем за плечами. Заметал по поляне снежок. Щипало уши. И казалось, так все необыкновенно тихо, будто нет ни жизни, ни Москвы, а только этот кусок снега с деревьями, идущий мальчик, серый день.

Раздался второй выстрел. Христофоров, не видя и ничего не понимая, пошел вперед. Он заметил, что Ретизанов качнулся, что веселый доктор побежал к нему, схватил под мышки».

И непонятно, чего именно здесь было больше – пафоса, романтики, трагедии, или бессмыслицы – ужасной, глупой и неотвратимой.

Самым же знаменитым из реальных здешних поединков была дуэль Сергея Гончарова, гласного Московской думы, и Михаила Каткова, редактора «Московских ведомостей». Причина битвы была более чем надуманной – всего-навсего полемика между редакцией и думцами. К счастью, на этот раз никто не угодил под выстрел.

* * *

А еще Петровский парк был дачной местностью. Самой знаменитой здешней дачей была вилла «Черный лебедь», принадлежавшая Н. Рябушинскому. Вилла слыла одной из достопримечательностей города. Владелец обустроил ее соответственно своим весьма недурственным художественным вкусам и довольно тугому кошельку.

Однажды Рябушинский был вызван свидетелем по уголовному делу – одна его знакомая была убита.

– В каких отношениях вы с ней состояли? – спрашивал судья, – и в связи с чем она вас посещала?

Рябушинский со спокойным выражением лица ответил:

– В чисто дружеских, не более того. Она приезжала просто потому, что ей было интересно в моем доме.

– Что же там такого интересного?

– В моем доме все интересно. Мои картины, мой фарфор, да, наконец, я сам. Мои привычки интересны.

А в народе между тем ходили слухи самые невероятные – вплоть до того, что тут устраивали «афинские ночи с голыми актрисами».

Прочие дачи Петровского парка тоже убогими не назовешь. Скорее это были все-таки дворцы. Е. А. Андреева-Бальмонт, к примеру, вспоминала о детских годах, проведенных здесь: «Лето мы всегда проводили на даче в Петровском парке… Дом был барский, великолепный. Снаружи он походил на дворец своими огромными окнами, размеры которых тогда поражали. Террасы с двух сторон дома спускались в сад, за ним парк из старых развесистых деревьев. Я помню несколько очень старых сосен, лип, серебристый тополь, который мы, дети, вчетвером не могли обхватить. Потом шли насаждения моей матери: дубы, лиственницы, каштаны, которые вырастали вместе с нами. Огромные кусты сирени, доходившие до второго этажа, до окон нашей детской, жасмина, барбариса, бересклета и другие… К монументальному крыльцу с колоннами подъезжали с большого круглого двора, обсаженного высокой изгородью подстриженных акаций. За двором шли службы: людская, поварская, за ними конюшни, коровник, курятник, оранжерея, парники, огороды.

Комнаты в доме были высокие, светлые. В зале мраморный камин. Всюду чудесный узорный паркет; на стенах тяжелые картины в золотых рамах, копии с известных итальянских картин: «Неаполитанский залив», «Развалины Помпеи» и т. д.».

Неудивительно, что здесь устраивали настоящие светские рауты. Об одном из них (его давал один московский банщик) вспоминал Владимир Гиляровский: «Банщик жил на даче в Петровском парке, а бани держал где-то на Яузе… Просторный зал был отдан в распоряжение молодежи: студенты, гимназисты, два-три родственника в голубых рубахах и поддевках, в лаковых высоких сапогах, две-три молчаливые барышни в шелковых платьях. Музыка, пение, танцы под рояль. В промежутках чтение стихов и пение студенческих песен, вплоть до «Дубинушки по-студенчески». Шум, молодое веселье.

Рядом в гостиной – разодетые купчихи и бедные родственники чинно и недвижно сидят вдоль стен или группируются вокруг толстой, увешанной драгоценностями именинницы. Их обносят подносами с десертом. Несколько долгополых и короткополых – первые в смазных сапогах, вторые в штиблетах – занимают дам.

Они уходят в соседнюю комнату, где стоит большой стол, уставленный закусками и выпивкой. Приходят, прикладываются, и опять – к дамам или в соседнюю комнату, – там на двух столах степенная игра в преферанс и на одном в «стуколку». Преферансисты – пожилые купцы, два солидных чиновника – один с «Анной в петлице» – и сам хозяин дома, в долгополом сюртуке с золотой медалью на ленте на красной шее, вырастающей из глухого синего бархатного жилета».

Такие именины сделали бы честь старинному особняку где-нибудь на Пречистенском бульваре.

Но соседство с шумным парком все же доставляло неудобства, притом самые разнообразные и неожиданные. Доходило до истинных драм. Одна из газет сообщала в конце позапрошлого века: «16 февраля дворник дачи Киргоф, в Петровском парке, крестьянин Козлов, проходя около дач, увидел в одной из них разбитое стекло, а внутри горящий шкаф. Козлов поспешил потушить огонь, причем в шкафе оказался неизвестный человек, который был отправлен в участок. Задержанный назвался крестьянином Московского уезда Иваном Гавриловым Зеленовым, 20 лет; он объяснил, что, забравшись в шкаф, поджег его с целью лишить себя жизни; при этом он добавил, что хотел повеситься в сарае рядом с дачею, но боялся, что ему помешают. Причину покушения на самоубийство Зеленов объяснить отказался».

Можно себе представить, как обрадовались бы владельцы дачи, если бы не старательный дворник Козлов. Вместо дачи – пепелище, а в шкафу – чей-то обгоревший скелет.

Но, к счастью, такие кошмары тут все же случались не часто.

* * *

Главной же достопримечательностью парка был знаменитый «Яр», который до сих пор стоит на старом Петербургском тракте (Ленинградский проспект, 32). Датой рождения этого ресторана считается 1 января 1826 года. Именно тогда француз Транкль Ярд открыл на углу Кузнецкого моста и Неглинной улицы новый ресторан. Поскольку слово «Ярд» не вызывало никаких ассоциаций, москвичи переиначили его на «Яр», то есть высокий, крутой берег. По настрою это слово соответствовало стилю ресторанных развлечений – безусловно, крутых и лихих.

«„Яр“ с его миниатюрными порциями может почесться истым представителем нерасчетливости обитателей Парка», – заключал Н. Скавронский. И, по большому счету, ресторан тот был довольно заурядным и вряд ли вошел в историю, если бы не, во-первых, его местоположение («Яр» довольно скоро переехал из центра города в Петровский парк), а во-вторых, цыганский хор под управлением Ильи Соколова. Одной из наиболее известных песен была «Сарафанчик-расстегайчик». Якобы именно под нее подавали специальные, не до конца защипанные пироги с начинкой. Существует мнение, что именно отсюда и пошло такое слово – «расстегай». Но это мнение, скорее всего, ошибочно.

Кстати, водку поначалу здесь не подавали. Она появилась в ресторанном обиходе только в середине позапрошлого столетия, при этом к порции бесплатно прилагалась и закуска. Выпивший мог зачерпнуть большой ложкой из одного из двенадцати блюд.

Со временем «Яр» постепенно становился все более известным и притягательным заведением. А затем и вовсе сделался почти синонимом слова «разгул». Именно здесь, например, проходило «крещение» Николеньки Иртеньева из толстовской «Юности», именно здесь он впервые напился и даже поссорился с каким-то господином Колпаковым.

Около 1870 года владельцем «Яра» стал купец Аксенов – толстый, бритый, желтолицый и прозванный за все за это «Апельсином». «Апельсин» пристроил к зданию стеклянный зимний сад, беседку (чтобы в непогоду ожидать извозчиков) и устроил специальный Пушкинский кабинет с бюстом великого поэта. Что ж, тому был прямой резон, ведь Александр Сергеевич охотно посещал ресторан «Яр» и даже упоминал его в стихотворении «Дорожные жалобы» («И телятиной холодной трюфли Яра поминать»). Правда, имелся в виду ресторан на Кузнецком мосту, однако «Апельсина», выдумавшего столь непосредственный рекламный ход, такая мелочь вряд ли волновала.

В то время дебоши у «Яра» были одной из излюбленных тем городских обывателей. Они искренне поражались «традициям» этого ресторана, и поражались не без оснований. Как-то раз, к примеру, похоронная процессия, шествовавшая по нынешнему проспекту на Ваганьковское кладбище, вдруг неожиданно остановилась у ресторанных дверей, после чего проследовала прямо с гробом внутрь, в заранее зарезервированный кабинет. Там «покойный» встал из гроба, скинул саван и, оказавшись в модном сюртуке, объявил о начале пиршества.

Долго еще после этого случая редактор газеты «Московский листок» Николай Пастухов поучал репортеров:

– А ты подойди и пощупай. Если остыл, то тогда и пиши. В гроб положат – не верь. Вон «червонные валеты» Брюхатова в гроб положили, а как понесли покойника с духовенством, на Ваганьково мимо «Яра», он выскочил из гроба да к буфету. Мало ли что бывает.

В 1896 году «Яр» приобрел купец Судаков (кстати, владелец петербургского «Медведя»). И ресторан становится другим, менее разудалым и более интеллигентным. Новый владелец перестроил здание, пригласив для этого одного из самых модных архитекторов рубежа двух столетий – А. Э. Эрихсона. Появляются подвалы, летняя терраса и каменная пристройка для эстрады. Поражают посетителей водяное отопление, электрическое освещение и прочие невиданные новшества. А для музыкантов обустроили особенные гримуборные. Похоже, что впервые в ресторанном бизнесе к ним отнеслись как к истинным актерам.

Ресторан появляется в литературе. Например, Борис Зайцев писал (подразумевая удачливых игроков ипподрома): «Для них широко был открыт „Яр“, играл оркестр, и знаменитый румын выбивал трели; горело золотом шампанское в вечернем свете, продавали розы».

Кроме знаменитого румына и традиционного хора цыган здесь были русские мужской и женский хоры, украинская капелла и венгерский оркестр. А бывало, что студенты тут носили на руках поющего Шаляпина, а затем сажали его в сани и катались с ним по улицам.

Да что Шаляпин – и к простым хористкам было отношение особенное, уважительное. Сам Судаков не позволял им выходить на сцену с большим декольте – «чтобы неприличия не было». А на одной из них, на некой Досе, женился знаменитый меценат Иван Абрамович Морозов.

Правда, художник Серов, написавший портрет этой Доси, злословил:

– Эта женщина – только красивая деревянная статуя.

Но не многие спешили соглашаться с ним.

Другой меценат, Николай Рябушинский, путешествовал по Индии в сопровождении метрдотеля из того же «Яра», исполнявшего обязанности церемониймейстера. А писателю Леониду Андрееву, случайно оказавшемуся в ресторане, показали одного знаменитого психиатра, все дни проводившего на работе, а ночи – здесь. Так появился рассказ «Призраки» о докторе Шевыреве, который «каждую ночь, с десяти вечера до шести утра… проводил в загородном ресторане „Вавилон“, и было непонятно, когда он успевает спать и так внимательно заниматься собою, чтобы быть всегда хорошо одетым, чисто выбритым и даже слегка надушенным».

Естественно, что никакого «Вавилона» не существовало – подразумевался «Яр».

* * *

Кроме «Яра» здесь располагалось еще несколько ресторанов. Почти таким же знаменитым, как и «Яр», было другое место – «Стрельна». Она располагалась на нынешней улице Пилота Нестерова, во владении №9.

Это был преоригинальный ресторанчик. У него, вообще говоря, не было и полноценного здания – «Стрельна» представляла из себя гигантскую стеклянную оранжерею, зимний сад с высоченными пальмами, таинственными гротами, уединенными беседками и даже небольшими горками, с которых подвыпившие посетители, как малые дети, скатывались на своих ягодицах. И, разумеется, там обретались цыгане.

В то время как ценители Шаляпина слушали в «Яре» своего кумира, стрельненские гости предавались самому банальному разгулу. К этому располагала обстановка заведения. Один из современников писал о «Стрельне»: «Море разливное: в бетонных гротах пляшут полураздетые девчонки с Тверского бульвара, на бутафорских скалах, как после горной битвы, валяются вниз головой „трупы“. Кто-то во фраке лезет на пальму обезьяной, кто-то в подтяжках плавает в бассейне за стерлядью, кто-то – почти голый – берет душ под фонтаном… Немногие, кто уцелеет до утра, – те к „Жану“, в извозщичий трактир: пить огуречный рассол с коньяком и целоваться с извозчиками – во имя народа».

Во имя все того же самого «народа» здесь веселились в День святой Татьяны, покровительницы университета и вообще студенчества. «Сегодня путь один – из „Эрмитажа“ в „Стрельну“», – подмигивал Пирожков, герой боборыкинского «Китай-города», своему приятелю Палтусову.

Прибыв в заведение, бывшие студенты «вошли в общую залу. По ней плавали волны табаку и пряных спиртных испарений жженки. Этот аромат перекрывал все остальные запахи. Лица, фигуры, туалеты, мужские бороды, платья арфисток – все сливалось в дымчатую, угарную, колышащуюся массу. За всеми столиками пили; посредине коренастый господин с калмыцким лицом, в расстегнутом жилете и во фраке, плясал; несколько человек, взявшись за руки, ходили, пошатываясь, обнимались и чмокали друг друга. Красивый и точно восковой брюнет сидел с арфисткой в пестрой юбке и шитой рубашке, жал ей руки и тоже лез целоваться».

Но в основном в этой оранжерее развлекались купцы. Некоторые кутежи запоминались на долгие годы. Так, здесь славно погулял известный весельчак и балагур Михаил Хлудов. Незадолго до этого он неожиданно сделался большим другом сербского народа и даже отправился на Балканы – с оружием в руках отстаивать свободу сербов. Сражался с турками, был ранен, а по прибытии на родину, конечно, пригласил друзей отпраздновать свое возвращение.

В «Стрельну» он явился истинным красавцем – в сербском мундире офицера, с сербским же орденом и с шашкой. Затем, рассказывая о своих геройствах, выхватил шашку, закричал «ура» и порубил все пальмы. После чего вояка перешел на зеркала и до самого утра бился с мебелью.

Конечно, протрезвившись, он заплатил за все с лихвою. И даже привез из своего сочинского имения несколько вагонов с пальмами. Их поставили в кадки с табличками: «Дар М. А. Хлудова». Хотя это скорее был не дар, а просто возмещение убытков.

Как-то раз у богатейших Харитоненко был вечер в честь британской парламентской делегации. Во время торжества позвали к телефону одного морского офицера, капитана третьего ранга Каховского. Звонила его петербургская возлюбленная, и притом с одной лишь целью – сообщить, что прерывает с ним все отношения. Подвыпивший Каховский, все еще держа у уха трубку, вытащил свой револьвер и застрелился. Но, несмотря на это, бал у Харитоненко продолжился. А под утро собутыльники уехали все в ту же самую «Стрельну» – разгульная жизнь продолжалась несмотря ни на что.

Неподалеку от «Стрельны», в домике на Петровско-Разумовской аллее, находились гостиница и ресторан «Мавритания». Они вошли в историю как одно из «толстовских мест» Москвы. Как-то известный юрист А. Кони рассказал Льву Толстому о деле некой двадцатисемилетней женщины, осужденной за отравление одного из постояльцев «Мавритании». Толстой описал ее в своем романе «Воскресение», поместив отравленного второй гильдии купца Смелкова в ту же «Мавританию».

А как-то раз сюда зашел поэт Лев Кобылинский (более известный под псевдонимом Эллис). На сцене выступала парочка танцоров. Эллис же вдруг сорвался с места, подскочил к ним, начал поучать их и пустился в дикий танец, невиданный доселе и настолько заразительный, что загипнотизированная публика подбежала к сцене и зашлась в восторженных аплодисментах.

– Жалкие буржуа, мало же вам надо, чтобы прийти в неистовство, – вдруг с презрением воскликнул Эллис и покинул ресторан.

Об этом происшествии, естественно, довольно долго вспоминали.

А еще тут находились рестораны «Эльдорадо» и «Аполло». Но они ничем особенным не были примечательны.

* * *

А на противоположной стороне проспекта и по сей день находится одно из достопримечательнейших мест Москвы. Это, конечно, ипподром.

Есть нечто общее между московским ипподромом и московской тюрьмой Бутырки. Во-первых, оба этих учреждения пользуются среди горожан большой известностью. Во-вторых, расположены довольно близко к центру и при этом на важных магистралях города – Ленинградском проспекте и Новослободской улице. В-третьих, тот и другой прячутся во дворах, на всякий случай скрываются от случайных глаз праздных прохожих. Да и находятся они довольно близко друг от друга.

Видимо, недаром адвокат Плевако говорил:

– Если строишь ипподром, то рядом строй тюрьму.

Кстати, «азартная» история этого места очень древняя. Она прослеживается еще с начала девятнадцатого века. Именно тут, на месте нынешнего ипподрома, находилась знаменитая в те времена медвежья и волчья травля И. Богатырева.

Поэт Лев Мей писал о разыгрывавшихся здесь страстях: «За Тверской-то травлю Богатырев держал: тот был мастер на выдумки. Раз – что же вы думаете? – объявил, что будет дикую лошадь на семь медведей пускать… Поехали мы… Видим: точно! Выпустили дикую лошадь на медведей… Как пошла косить передом и задом, так всех в лоск и положила».

В начале тридцатых годов Иван Богатырев перевел свою травлю на восток, за Рогожскую. Здесь же в 1834 году молодое тогда еще Общество конской скачки получило в собственность 121 десятину земли. Именно эту дату можно считать временем рождения нашего ипподрома.

Само же здание было построено в 1896 году по чертежам мало чем известных и знаменитых, но довольно профессиональных архитекторов – С. Ф. Кулагина и И. Т. Барютина. Очевидно, в это же время начало Беговой аллеи украсили две статуи – «Диоскуры, укрощающие коней». Это вольные копии известнейших клодтовских коней с Аничкова моста над Фонтанкой, сделанные К. А. Клодтом-внуком в соавторстве с С. М. Волнухиным, автором памятника первопечатнику Ивану Федорову.

Владимир Гиляровский писал о дореволюционном ипподроме: «Воспоминания роятся и свертываются в клубок, и яркими гирляндами и живыми цветочными клумбами рисуются пять этажей трибун, полных в день дерби легкими платьями дам, огромный партер вдоль всего этого ажурного железного здания, которое ни с какой постройкой и сравнить нельзя… Ну а с чем можно сравнить „ирландский банкет“ посредине? Это головоломное препятствие, на которое решались скакать только самые отважные спортсмены… Высокий вал между двух широких канав. Лошадь скачет сначала через одну канаву на гребень вала, а с него уже вторым прыжком берет вторую канаву, за два раза перепрыгивая в ширину более семи метров и всегда теряя около минуты на этом препятствии. Нередко на нем ездоки и кости ломали, и лошади калечились».

Что ж, конный спорт – это не шахматы какие-нибудь, а достаточно рискованное времяпровождение.

Неудивительно, что ипподром стал чем-то вроде широкомасштабного и, более того, широкопрофильного спорткомплекса Москвы. В частности, в конце девятнадцатого века рядом с ним оборудовали циклодром – гоночный круг для велосипедистов (или же циклистов, как тогда говорили). Да и на самом беговом круге проходили состязания весьма далекие от конных игрищ, иной раз больше напоминающие пресловутую богатыревскую травлю. Антон Павлович Чехов, к примеру, будучи еще начинающим корреспондентом, писал об одном таком мероприятии – травле волков собаками: «Говорят, что теперь девятнадцатое столетие. Не верьте, читатель… Первый час. Позади галереи толпятся кареты, роскошные сани и извозчики. Шум, гвалт… Экипажей так много, что приходится толпиться… В галереях конского бега, в енотах, бобрах, лисицах и барашках, заседают жеребятники, кобелятники, борзятники, перепелятники и прочие лятники, мерзнут и сгорают от нетерпения. Тут же заседают, разумеется, и дамы… Хорошеньких, сверх обыкновения, почему-то очень много… На верхних скамьях мелькают гимназические фуражки. И гимназисты пришли посмотреть, они тоже сгорают от нетерпения и постукивают калошами…

По ящику стучат молотком… От ящика отходят… Один дергает за веревку, стены темницы падают, и глазам публики представляется серый волк, самое почтенное из российских животных. Волк оглядывается, встает и бежит… За ним мчатся шереметьевские собаки, за шереметьевскими бежит не по уставу можаровская собака, за можаровской собакой борзятник с кинжалом… Не успел волк отбежать и двух сажен, как он уже мертв».

Впрочем, здесь случались и гораздо более мирные, отчасти даже приторные развлечения. Например, так называемые «цветочные бои». «Московские ведомости» публиковали отчет об одном из таких странных побоищ: «Целый дождь букетиков полетел с их платформы (то есть с платформы офицеров артиллеристов и драгун Сумского полка. – Авт.) в публику, стеснившуюся у барьера. Им отвечали. Мало-помалу все оживилось. Несколько удачно брошенных букетов вызвали соревнование, и цветы посыпались неудержимым потоком. Раздались веселые восклицания, смех. Продавцы не успевали подавать цветы. Многие из публики поднимались, ловили летящие букеты и в свою очередь кидали их. Это был целый круговорот цветов. С круга цветочный бой постепенно перешел и в ложи. Из лож полетели цветы в партер. Партер не остался в долгу, и скоро по всем трибунам грянул цветочный бой, далеко оставивший за собой баталию прошлого года. Пробило половина шестого. Трубач протрубил сигнал к окончанию цветочного боя, но сигнал этот прошел незамеченным, и баталия продолжалась по всему фронту. По раздаче призов премированные экипажи снова дефилировали перед публикой, которая усиленно забрасывала их цветами. Бой цветов продолжался до седьмого часа».

И все же главным на ипподроме было вовсе не поймать букет цветов, а выиграть на скачках. «Путеводитель по Москве и ее окрестностям» 1903 года писал: «Невдалеке от Тверской заставы, слева от Петербургского шоссе находятся места бегов и скачек, привлекающих своим тотализатором многочисленную публику, жаждущую легкой и скорой наживы».

В те времена вовсю уже преуспевало всяческое ипподромное мошенничество. Иной раз оно принимало и карикатурные формы. Вот, например, заметка из «Московского листка» за 1901 год: «12 января на Петербургском шоссе, у фабрики Сиу к публике, проезжавшей на бега, назойливо приставал какой-то оборванец, предлагая „билеты счастья“. На билетах этих, представлявших из себя клочок бумаги, карандашом был записан номер заезда и номер лошади, которая якобы обязательно должна выиграть. Предсказателя задержали и отправили в участок. Задержанный назвался крестьянином Шиловым, не имеющим паспорта, и заявил, что предсказания на бегах – его профессиональное занятие».

Ипподром продолжал работать и после революции. Правда, тотализатор стал чем-то постыдным, его то запрещали, то о нем просто умалчивали. «Московский государственный ипподром. Здесь проводятся испытания племенных рысистых и верховых лошадей, бега и скачки», – писал путеводитель по Москве 1937 года. Поэт Дон Аминадо сочинял то ли советские, то ли антисоветские стихи:

А в середине двадцатого века ипподром вдруг оказался вне закона. Точнее говоря, его старое здание. На него вдруг ополчилась пресса, то и дело появлялись всякие претензии – дескать, «его мишурная, мещанская архитектура, естественно, не отвечала высоким требованиям, предъявляемым нашим народом к облику советского общественного сооружения». Здание реконструировали. Руководил работами Иван Жолтовский, которому тогда было уже за восемьдесят.

К счастью, переделкой здания и ограничились. Сами же состязания претензий не вызвали.

* * *

Кстати, упомянутая выше кондитерская фабрика Сиу и вправду находилось рядышком. Ее нынешний адрес – Ленинградский проспект, дом №15. Фабрика размещается здесь с 1884 года, хотя появилась она намного раньше – в 1855-м.

На Ленинградском проспекте, по левую руку, красуется ряд невысоких темно-красных домов. Они скорее неприглядны, чем красивы – в первую очередь благодаря бесчисленным машинам, беспрерывно покрывающим их ровным слоем копоти. Однако дома выделяются из общей застройки. Чем-то они напоминают находящийся на правой стороне проспекта архитектурный памятник – Петровский замок.

Хотя очевидна и разница. Если Петровский замок – это подлинник стиля, то дома напротив – стилизация. Правда, стилизация вполне талантливая, выполненная архитектором Оскар-Жаном Франциевичем Дидио для фабрики «Сиу и Ко» (нынешний «Большевик»).

Начало фабрике было положено в 1855 году, в подвале на Тверской. Там супруги Сиу вместе с работником и учеником открыли собственное производство кондитерских изделий. Наверху же – кофейню.

Дело потихоньку разрасталось, и в 1884 году Сиу приобретает у купчихи Терезы Гурни участок земли за Тверской заставой, где и отстраивает новую фабрику. Она сразу же поразила обывателей Первопрестольной – это было первое в городе здание, полностью освещенное электрическим светом Ладыгина.

С тех пор на нынешней Ленинградке господствуют кулинарные запахи.

Адольф Адольфович Сиу был фабрикант передовой. Он оборудует фабрику по последнему слову техники. Сиу первый в России начинает механизированное производство шоколада. Внедряет холодильные компрессоры, всяческие месящие, дробящие и прочие машины. Даже для выпечки обычных русских пряников (национальный колорит на службе у сверхприбыли) он приобрел особую, вращающуюся печь. На фабрике практиковалось разделение труда, существовали отделения мороженого, монпансье, драже, какао, мармелада и так далее.

Конечно, вопросы охраны труда не стояли перед предпринимателем. В московских газетах встречались такие заметки: «9 апреля на шоколадной фабрике Сиу, на Петербургском шоссе, рабочий, крестьянин Рузского уезда Николай Сергеев, желая полакомиться шоколадным тестом, просунул правую руку в мешалку, но вместо теста попал внутрь коробки; у Сергеева с кисти руки сорвало кожу, и он отправлен в Ново-Екатерининскую больницу».

Заметка была названа злорадно – «Не удалось полакомиться». Дескать, так Сергееву и надо.

Но москвичей подобные подробности не интересовали. Главное, чтобы шоколад радовал душу, чтоб прохлаждали мятные пастилки, насыщали пряники. В квартирах повсюду можно было найти рекламные листики фабрики (реклама Сиу размещалась даже на программках концертов), жестянки со словами «Мармелад рахат-лукум» и изображением родной фабрики. Маленькие рисованные дети обращались к москвичам с советом: «Слушай! Кушай только шоколад Сиу и Ко».

А в самом центре Москвы, на Кузнецком мосту, дом 12, фирма Сиу открыла собственное кафе-кондитерскую. Русскому обжорству противопоставлялось здесь французское изящество – кофейня «ежедневно посещалась самой избранной публикой, имеющей место, где можно было отдохнуть от суеты большого города, выпить чашечку горячего шоколада, полакомиться маленьким сэндвичем».

Желающих просиживать часы в этой кофейне было, разумеется, немало – Серебряный век диктовал свои законы. Поэт Дон Аминадо восхищался атмосферой того времени: «Кузнецкий мост. Отделанное по последней моде кафе Сиу. И за зеркальным окном, опершись на мраморный столик, уставленный серебром и гвоздиками, – белотелая крупчатая дама в шелках, в соболях, в перьях страусовых… Перед дамою – узкий хрустальный бокал, в нем гренадин темно-алый. И, грациозно вытянув накрашенные губки, тянет она через соломинку блаженный напиток».

В 1905 году, в честь пятидесятилетия основания дела, служащие фирмы Сиу торжественно преподнесли своим хозяевам альбом с довольно льстивым названием: «Что вы для нас сделали». А спустя несколько месяцев рабочие фабрики с восторгом присоединились к Декабрьскому вооруженному восстанию.

Но это уже совершенно другая история.

Оглавление книги