Книга: Пречистенка

Школа господина Поливанова

Школа господина Поливанова

Дом Охотниковых (Пречистенка, 32) построен в конце XVIII века.

Среди строгих краеведов это здание известно под названием дома Охотникова — по фамилии его ранних владельцев. Однако же исследователи менее строгие гораздо чаще называют его Поливановской гимназией, поскольку в 1868 году здесь разместилась частная гимназия Льва Поливанова — одна из самых необычных в Москве.

По всем законам жанра таких гимназий не должно существовать. Но эта гимназия и вправду действовала в нашем городе, в основном благодаря незаурядной личности директора.

Лев Иванович родился в 1838 году, окончил историко-филологический факультет Московского университета, вел уроки российской словесности в одном из училищ, позднее — в «казенных» гимназиях. Именно тогда и приобрел он отвращение к «казенщине», которое иной раз доходило до болезненности, чуть ли не до патологии.

Если, например, увидит у своего ученика тетрадь в «казенном переплете», схватит ее и разорвет с воплем:

— Терпеть не могу этой каа-зее-ооо-онщины!

Словом, в 1868 году Лев Поливанов смог открыть свою гимназию. В которой сразу же завел свои, неповторимые обычаи. И москвичи поняли — возникло учреждение отнюдь не заурядное. Один из современников писал вскоре после открытия: «Заведение это учреждено… при содействии многих лиц педагогического сословия, которые соединили здесь свои силы не случайно, но, проникнутые живым педагогическим интересом и общим убеждением, что серьезных результатов школа в состоянии достигнуть только тогда, когда преподаватели ее, образуя правильную коллегию, ведут дело обучения и воспитания под условием внимательных совокупных наблюдений за его ходом и постоянного обмена мыслей, и что при этом только условии учебное заведение может получить характер учреждения воспитательного, способного к постоянному совершенствованию, и сохранить этот характер, не вырождаясь в предприятие коммерческое».

Деятельность Поливанова была разносторонней: переводил, писал и редактировал; составлял хрестоматии; являлся организатором и заправилой «Пушкинских торжеств» в честь открытия памятника. Но своим главным делом все-таки считал преподавание.

«Льва», как его звали гимназисты, превосходно описал Борис Бугаев (Андрей Белый), сам из «поливановцев»: «…Дверь отворилась стремительно, с катастрофическою быстротой; и в пороге ее встала вытянутая, великолепнейшая фигура Льва Ильича Поливанова, чтобы в следующий момент мощным львиным прыжком опрокинуться на меня. Высокий, сутулый, худой, с серой, пышно зачесанной гривой на плечи упавших волос, с головою закинутой (носом приятно скругленным — под потолочный под угол), с черно-серой подстриженною бородою, щетиною всклокоченной прямо со щек, прехудых, двумя темными ямами всосанных под мертвенно-серыми скулами, — очень высокий, сутулый, худой, с предлиннейшими, за спину закинутыми руками, в кургузой куртеночке синего цвета, подчеркивающей предлинные и прехудейшие ноги, он ринется вот на меня ураганами криков (от баса до визга тончайшего), кинется роем роскошеств, развертывающих перспективищи.

Как описать мне его?»

Выходит, несмотря на всю экспрессию, всю яркость, писатель признается — не то, дескать, слабовато.

Да, внешность, мягко говоря, экстравагантная и, в общем-то, предполагающая всевозможные неординарные поступки, которые, конечно же, имели место быть.

Правда, один из поливановцев, В. Иков, дулся на Андрея Белого и обвинял его в предвзятости: «Это в значительной мере шарж, почти гениальный, но все же шарж. Впрочем, иной цели и не ставил себе автор в своих воспоминаниях, кроме как дать такое памфлетно-гротескное отражение мира, в котором он жил и с которым был до конца неразрывно связан, несмотря на все стремление вырваться из его объятий.

Нельзя было бы отрицать права автора видеть и показывать жизнь и действительность в кривом зеркале, если бы А. Белый не делал одновременно попытки противопоставить — задним числом — себя своему былому окружению и если бы к его восприятию прошлого не примешивалось нот личной обиды и раздражения некогда обиженного и непонятого средой правдоискателя…

У меня нет ни малейшей охоты состязаться с А. Белым, как нет и его дара, воспринятого им от Гоголя, видеть всюду лишь свиные рыла…

Моя задача много скромнее. Я действительно поднимаю «признательную чашу» в честь некоторых наставников своих и именно так, как требует Пушкин, «не помня зла»».

И далее Иков дает свою характеристику любимому директору и педагогу: «Автор широко распространенных в то время превосходных учебников русского языка (грамматики и хрестоматий), переводчик (Расина, Мольера), исследователь-литературовед (книга о Жуковском, работы о Пушкине) — Лев Иванович был прежде всего и больше всего несравненным мастером преподавания с исключительным даром живого слова, прирожденным педагогом, поэтом, магом и волшебником труднейшего из искусств — искусства передачи ученикам интереса и любви к преподаваемой им дисциплине, будь то русский язык, русская литература или латынь (которую мы проходили у него в младших классах). В его руках это был уже не «предмет», а наука, и к ней он умело, доходчиво и интересно приобщал нас… Малыши и подростки боялись Л.И. чуть ли не до озноба и истерики, и вместе с тем питали к нему неизъяснимую симпатию. Входя в возраст, мы начинали ценить и понимать этого человека за его душевное благородство, мягкость и чуткость, за огромный ум, за талант истинного наставника — учителя — друга…

Вспоминаю с глубоким волнением Льва Николаевича. Он любил Малый театр, где в те годы подвизались такие единственные неповторимые артисты, как Ермолова, Федотова, Лешковская, Ленский, Садовские, Горев, Южин и другие «старшие и младшие» русской сцены. Он любил этот театр, как все москвичи, трепетной, ревнивой любовью и заряжал ею старшеклассников. Но Л. И. не был пассивным зрителем, хотя бы и высококультурным и исключительно чутким ценителем. В нем самом, несомненно, жил актер и режиссер, изобретательный постановщик и организатор театрального действа… Подобно нашему Суворову, Лев Иванович не любил «незнаек», «немогузнаек», тупых учеников, которые, ни о чем не думая, ничем всерьез не интересуясь, ни во что не вникая, «готовили» добросовестные уроки и отвечали ему слово в слово без запинки по учебнику. Он холодно слушал ответ, ставил отметку и терял всякий интерес к такому пай-мальчику.

Зато, если он замечал у подростка хоть искру живого интереса к русской литературе, Лев Иванович сразу загорался, начинал внимательно присматриваться к ученику и, убедившись в несомненной живучести этого интереса, располагался к нему всей душой и смотрел сквозь пальцы на неизбежные детские шалости и проказы».

* * *

Лев Поливанов был чрезвычайно артистичен. Его уроки представляли собой невиданные шоу. Вот как описывал одно из занятий ошарашенный, видимо, новенький воспитатель гимназии:

— Сижу я раз в пансионе… Вдруг слышу — громкий плач грудного младенца… Выскакиваю, бегу коридором: где младенец? Откуда он… Прибегаю к классу; дверь закрыта; оттуда — младенческий, пронзительный плач; приоткрываю дверь; и вижу: класс сидит, затаив дыхание, а Поливанов, сидя на собственной ноге и махая книгой в воздухе, дико плачет.

Что поделаешь, именно так объяснял он урок.

Вдруг начинал объяснять, как однозуб поражает врага, и при этом хватал карандаш, перевешивался через стол и, вопя нестерпимо, сверлил канцелярским оружием грудь подвернувшегося мальчугана — доводил класс до оцепенения, но позабыть тот урок было уже невозможно.

Иной раз действие выплескивалось за границы классной комнаты. Так, например, он объяснял латинские склонения:

— Тебя разбудят ночью, а ты, сквозь сон, во сне заори благим матом из постели: хик-хэк-хок, хуйус-хуйус-хуйус, хуик-хуик-хуик, хинг-ханг-хок, хик-хэк-хок!

После чего, подпрыгивая и визжа, он выбегал из класса, а за ним — конечно же, ученики. И эта странная компания, выкрикивая жуткие латинские склонения, долго носилась по гимназии.

А к древнеболгарскому «юсу» относился словно к человеку: продемонстрирует превратности его истории, его метаморфозы, в конце зачеркнет «юса» мелом и заорет:

— На Ваганьково его, на Ваганьково!

Время же от времени господин Поливанов совершал совсем уж непедагогические поступки:

— Как, вы не видели Федотову в роли леди Макбет? — кричал Поливанов на учеников. — Бросьте все и бегите!

Учить уроки в этот день было, конечно же, не обязательно. Право самозабвенно увлечься театром считалось священным.

* * *

С одним из наиболее талантливых своих учеников — Валерой Брюсовым — обменивался эпиграммами. Писал колючее четверостишие и получал в ответ:

В любой другой гимназии Брюсов схлопотал бы за одно лишь обращение к учителю (и, более того — директору) на «ты». Здесь же сходило и, больше того, поощрялось.

Кстати, в то время Брюсов сильно интересовался математикой. Гимназисты даже посвятили ему симпатичное стихотворение:

Пожалуй, Поливанов был единственным авторитетным человеком, не влившимся в хор «поэт Брюсов — дурак» — после того, как стихотворец написал скандальную «поэму» — «О, закрой свои бледные ноги!».

— Оставьте, — сказал Поливанов. — Умница, но — ломается.

Кроме Брюсова и Белого в гимназии училось множество людей, впоследствии известных. Дмитрий Щукин, например. Тот самый представитель рода Щукиных, что не интересовался ни цыганами, ни ресторанами, а сидел в своем домике в Староконюшенном и возился с каталогами аукционов. «Божья коровка», — прозвал его Игорь Грабарь.

У Поливанова учились актеры Лужин и Садовский, поэт Волошин, шахматист Алехин, художник Головин. Лев Толстой и Александр Островский отдали сюда сыновей.

Вообще, гимназия в первую очередь пользовалась популярностью в семьях потомственных интеллигентов. Андрей Белый писал: «Среди профессорских сыновей, обучавшихся в мое время, помню: сыновей проф. Эрисмана, проф. Зубкова, проф. Н. И. Стороженко, проф. Снегирева, проф. Поспелова, проф. Пусторослева, проф. Огнева, проф. Грота и др.; из представителей либерально-интеллигентских фамилий отмечу Колюбакина, Родичева, Петрункевичей, Бакуниных, Сухотиных, Дьяковых, Сатиных, Колокольцовых, Духовских и т.д.».

Правда, вместе с ними ту гимназию окончил некто Торопов, известный черносотенец, убийца. И некто Радин, автор незабвенной песни «Смело, товарищи, в ногу!». Но это, как говорится, картины не делает.

Главное — при всей чудовищнейшей непохожести одно объединяло всех этих поливановцев. Они стали личностями. Со знаком «плюс» или со знаком «минус», с каким-нибудь знаком иным — но людьми нестандартными. То была школа настоящих людей — разносторонних, талантливых, ищущих и, главное, ненавидящих «казенщину».

* * *

Сама же гимназия была устроена на широкую ногу. Тот же господин Иков вспоминал: «Гимназия занимала огромный дом… Внешний вид здания — полуколонны по фасаду — типично «николаевский»: строгий, суровый, подтянутый, как николаевские солдаты. Изнутри дом оказывался много уютнее.

В нижнем этаже кроме гардеробной расположены были разные служебно-хозяйственные помещения, учебные кабинеты (вечно на замке и никогда никем не посещаемые) и пр. На втором — находились: квартира директора; основные классы; громадный двухсветный рекреационный зал с мраморными колоннами, за которыми помещались различные снаряды для гимнастических упражнений, и — мозг школы! — учительская. На третьем этаже размещены были: дортуары, столовая для пансионеров и две учебные комнаты, где обычно занимались ученики 1—3 классов. Во время большой перемены малышей сводили вниз, в общий зал, и им строго запрещалось бегать наверх без разрешения дежурного старшего надзирателя.

Основные классы (обычно 3—8) шли по одной линии в ряд, гуськом друг за другом, составляя как бы продолжение рекреационного зала. Это создавало известные неудобства, особенно при имевших иногда место опозданиях учителей, в большинстве случаев совмещавших занятия у нас с преподаванием в казенных гимназиях… В конце каждого урока раздавался сначала оглушительный звонок швейцара, а вслед за ним распахивались двухстворчатые двери класса, на пороге появлялся старший надзиратель с сакраментальными словами «урок кончен!», и он шел дальше, повторяя в каждом классе ту же формулу».

Главным же, пожалуй, вызовом, который Лев Иванович бросал обществу, было отношение гимназии к Закону Божьему, да и к религиозности вообще. Иков писал: «Молитву «творили» по классам, а не в общем зале, перед началом первого урока и по окончании последнего, кроме того, она читалась на уроке Закона Божьего, независимо от того, «возносили» ее уже в данный день или нет. Если в последнем случае еще соблюдался известный декорум (наш протоиерей о. Иванцов был большим ханжой), то обычно эти моления (перед учением: «Преблагий Господи, ниспошли нам благодать духа святого…» и после занятий: «Благодарим тебе, создателю, яко сподобил еси нас благодати твоея») превращались в нечто кощунственное, с точки зрения религиозного человека. Дежурный по классу, стремясь как можно скорее покончить со своей тягостной обязанностью, читал молитвы скороговоркой, глотая слоги и целые слова, без всякого чувства и толка; большинство учеников явно его не слушало, а учителя с нетерпением ждали конца принудительной процедуры. Редкий из них удостаивал «преблагого Господа» легкого крестного знамения, которым небрежно «осенял» свой жилет педагог.

Гимназическая администрация не могла, конечно, отказаться совсем от этого ритуала. Но она ввела его в тесные рамки и тем самым облегчила наше положение.

К чести и достоинству нашей дирекции надо отнести отсутствие у нас обязательного говения… Я не знаю, какими мотивами руководствовался Л.И., не вводя этого стеснительного для всех обряда, и — главное — как ему удалось добиться такой вольнодумной льготы… Во всяком случае, исполать ему за то, что он не допустил насилия над нашей совестью».

* * *

22 октября 1893 года на торжествах в честь 25-летия своей гимназии Лев Поливанов был серьезен. Говорил в своей речи:

— Наша гимназия была избрана местом обучения тою средою русского общества, которая понимает, что как бы ни была страна сильна своими материальными силами, как бы обширны ни были ее размеры, сколько бы новых богатств ни открыла она в недрах своей земли, она будет бессильным трупом без многочисленного слоя граждан, вооруженных с детства серьезным гуманитарным образованием, законченным в университете трудом в области строгой науки. На всех поприщах нужны такие люди в стране, желающей жить достойной историческою жизнью.

Лев скончался в 1899 году, и его место перешло к наследнику. Воспоминаний об Иване Львовиче осталось очень мало, да и те какие-то дурацкие. Шершеневич, например, писал: «Наш директор гимназии Иван Львович Поливанов поразил меня своей манерой чесать висок. Чесал он всегда левый висок. Для этой цели он клал правую руку на затылок через левое ухо и так чесался на уроке».

Похоже, Иван унаследовал только чудачества у гениального отца.

Кстати, странности были обычны в роду Поливановых. Скажем, дочь Ивана (внучка Льва) вступила в брак с писателем Сергеем Заяицким — уже упоминавшимся карликом-шутником, тоже из бывших поливановцев.

После революции в здании размещалась Государственная академия художественных наук с квартирами сотрудников. В гостях у одного из них бывал Булгаков.

История же Поливановской гимназии оканчивается 1899 годом. Держалась она только на директоре. И с ним же вместе умерла.

Оглавление книги