Книга: Пречистенка

Кардинальский театр

Кардинальский театр

Знаменский оперный дом (Знаменка, 12) построен в 1870-е годы.

Все началось с антрепренеров Чинти (по-московски — Чути) и Бельмонти. Было у них разрешение на постановку «публичных маскерадов, комедиев и опер комических». Они сняли часть воронцовского дома, где и давали свои «маскерады».

Затем, в чуму, Бельмонти умер, и Чинти передал антрепризу Мельхиору Гротти. А Гротти в свою очередь — Урусову. Который, стесняясь своей не совсем итальянской фамилии, взял в компаньоны Маддокса Меккола Медокса (по-московски — Михаила Егоровича).

Михаил Егорович, хотя и был не итальянцем, а британцем, внешность имел видную. Щеголял в красном плаще (за что был прозван Кардиналом). Славился не только как предприниматель, но и как механик. Сделал, например, часы с огромным механическим оркестром и движущимися фигурками. И, уже как талантливый предприниматель, подарил свое произведение императрице.

Этот вот «кардинал» и основал так называемый Знаменский оперный дом «с благопристойными в удовольствие публики увеселениями».

Театр «кардинала» был для того времени новаторским. Как писал один из современников, «каждый артист являлся в своем характере, в роли, которая соответствовала его средствам и нравилась ему… Каждый отдельно был превосходен, совокупность целой пьесы удивительна».

Правда, здание было не слишком-то удобным. Сам Медокс описывал его весьма критически: «…три деревянные стены, прирубленные к каменной, составляли непрочное сооружение оного без всякого порядка и украшения внутри, без всякой удобности и важности, приличной публичному зданию снаружи».

Впрочем, публика воспринимала эти неудобства снисходительно, и театралка Елизавета Петровна Янькова вспоминала о Знаменском оперном доме: «Ну, конечно, было и тесновато; впрочем, по-тогдашнему было хорошо и достаточно, потому что в театр езжали реже, чем теперь, и не всякий… Теперь каждый картузник и сапожник, корсетница и шляпница лезут в театр, а тогда не только многие из простонародья гнушались театральными позорищами, но и в нашей среде иные считали греховными все эти лицедейства».

(«Теперь» — это в середине девятнадцатого века.)

Оперный дом существовал недолго. 26 февраля во время пьесы «Дмитрий Самозванец» «три деревянные стены» сгорели. Газета «Московские ведомости» сообщила горожанам, что театр погиб от неосторожности нижних служителей, живших в нем. Михаил Егорович стал строить для себя новое здание (там, где сейчас Большой театр), а Воронцов (не тот «Роман — большой карман», а сын его и брат Екатерины Дашковой) немного поразмыслил и решил, что может обойтись без всяческих антрепренеров. И учредил свой, крепостной театр.

Конечно же, у молодого Воронцова все было роскошнее, чем у английского пройдохи. Он закупил непостижимое количество различной бутафории, костюмов, прочих театральных причиндалов. Обучил оркестр, и тридцать восемь человек играли «симфонии, концерты, сонаты, дуэты, трио и квартеты». Кроме того, в театре состояло шестнадцать «музыкантских учеников», женский хор из дюжины девиц, десять актрис и в три раза больше актеров. Был, разумеется, суфлер и прочие необходимые в театре должности.

Александр Романович к делу отнесся серьезно. Однако шереметевский театр все равно был первым среди крепостных.

* * *

В начале позапрошлого столетия дом приобрел А. Д. Арсентьев, генерал-майор. Затем — П. В. Мусина-Пушкина, кавалер-графиня и статс-дама. После войны 1812 года — Н. П. Римский-Корсаков, статский советник. Но самым колоритным из жильцов был С. Г. Строганов, граф, попечитель Московского учебного округа и основатель Строгановского училища.

По Александру Герцену, «понятия Строгонова, сбивчивые и неясные, были все же несравненно образованнее. Он хотел поднять университет в глазах государя, отстаивал его права, защищал студентов от полицейских набегов и был либерален, насколько можно быть либеральным, нося на плечах генерал-адъютантский „наш“ с палочкой внутри (то есть букву „Н“, которая до революции носила имя „наш“ и римскую цифру „I“, все вместе — вензель Николая I — А.М.) и будучи смиренным обладателем Строгановского майората… И граф Строгонов иногда заступал постромку, делался чисто-начисто генерал-адъютантом, то есть взбалмошно-грубым, особенно когда у него разыгрывался его желчный почечуй, но генеральской выдержки у него недоставало, и в этом снова выражалась добрая сторона его натуры».

Вероятно, из-за двойственности своего характера Сергей Григорьевич все время попадал в какие-то истории. Как-то раз пришел к нему какой-то выпускник и стал просить о месте младшего учителя в одной гимназии.

— Какое вы имеете право на это место? — закричал на него Строганов.

— Я потому прошу, граф, этого места, что именно теперь на него открылась вакация.

— Да и еще одна открывается, вакация нашего посла в Константинополе. Не хотите ли ее?

— Я не знал, — нашелся выпускник, — что она зависит от вашего сиятельства. Я приму место посла с искренней благодарностью.

Тут в Строганове проснулся либерал, и он сменил свой гнев на милость.

А в другой раз он начал утешать того же Герцена:

— Поверьте, каждому на свой пай достается нести крест.

При этом Герцен многозначительно взглянул на множество крестов, висящих на мундире Строганова. Тот взгляд перехватил, сразу же покраснел и начал, как в то время говорили, нести дичь.

Впрочем, Герцен Строганова уважал и называл его «одним из лучших магнатов».

Неудивительно, что дом с такой затейливой историей вошел в литературу. Здесь, у очередных владельцев, у Бутурлиных, бывал, случалось, литератор Лев Толстой. И довольно точно описал его в «Войне и мире» как дом, в котором умирал старый Безухов: «Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать под шелковыми занавесками, а с другой — огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно-белыми, не смятыми, видимо, только что перемененными подушками, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца…»

Впрочем, по другой легенде, Толстой пожаловал это строение семье Стивы Облонского, а старик Безухов со своими шелковыми занавесками тут вовсе ни при чем.

* * *

Очередной яркий этап в истории этого дома наступил в начале нашего столетия. Здесь работала гимназия Кирпичниковой — одна из самых либеральных в городе. Больше того — единственная, где совместно обучались мальчики и девочки. Больше того, тут обучались дети известных уже тогда революционеров — Скворцова-Степанова, Арманд, Малиновских, Смидовича.

Конечно, власти постоянно наблюдали за гимназией и даже собирались закрывать ее. Чтобы спасти свое дело, Кирпичникова зарегистрировала заведение на подставное лицо, на одну из учительниц. Больше того, гимназия официально перешла в ведение объединения родителей и стала называться совсем уж странно — «Гимназия общества гимназии П. Н. Поповой».

Правда, сути это не меняло. Здесь все так же обсуждали всяческие «прогрессивные» труды, гуляли в переменах (один из гимназистов вспоминал: «Перед фасадом был большой двор, частично обрамленный деревьями. На каждой перемене мы обязательно должны были выходить во двор: размяться, подышать воздухом»), учились («Преподавание, в частности обучение иностранным языкам, было поставлено хорошо. Кроме французского и немецкого… в школе занимались латинским языком, а в четвертом классе — и древнецерковнославянским») и играли в театре.

В гимназии Кирпичниковой был один из лучших гимназических театров города. Тем более, кроме детей революционных, тут учились дети театральные — юные потомки Лужского, Качалова и Москвина.

Владимир Шверубович (сын Качалова) писал в своих воспоминаниях: «Это была традиция — каждый год один из классов (а иногда и два класса) ставил какую-нибудь классическую пьесу. Играли „Недоросля“, „Ревизора“, „Горе от ума“. Теперь был решен „Борис Годунов“».

Собственно, Владимир поначалу должен был играть эпизодические роли — Курбского и пристава в корчме. Но незадолго до генеральной репетиции актер, игравший Годунова, заболел, и роль решили передать качаловскому сыну.

«Я умолял освободить меня, не идти на риск провала всего спектакля, но собрание было непреклонно, оно было уверено, что я просто ломаюсь, „как пьяница пред чаркою вина“, и мне пришлось согласиться — не портить же двум классам праздник», — жаловался Шверубович.

Революционные события не могли не сказаться на жизни школы. Один из гимназистов, А. Февральский, вспоминал об этом времени: «Занятия почти не нарушались — шли своим порядком и, пожалуй, более интенсивно: мы, ученики последнего, восьмого класса, были так увлечены изучением русской литературы второй половины XIX века и дискуссиями, проводимыми учительницей, что просили увеличить количество уроков. Но при этом школьное самоуправление, введенное в предыдущем учебном году, широко развернулось и приняло своеобразные формы: возникли не только „совет старшин“, но даже „парламент“ и „совет министров“; меня выбрали „министром народного просвещения“ и „товарищем председателя парламента“. Все это, конечно, звучит смешно, но тем не менее для нас деятельность этих школьных организаций со столь высокими наименованиями была первым опытом общественной работы».

Правда, были и другие взгляды на события. И упомянутый уже Владимир Шверубович писал об осени 1917 года: «Начались занятия в гимназии, репетиции и спектакли в театре, все по внешнему виду обычно. И в гимназии, и в театре шли яростные споры. Спорили главным образом о том, как пойдет дальше жизнь страны. Что большевики пришли к власти навсегда, что они сумеют ее создать и осуществить, — в это в нашем кругу мало кто верил».

* * *

Однако же расчеты гимназистов не были подтверждены историей. Оправдались прогнозы иных политических сил. Гимназия сделалась школой, притом школой самой обычной, ничем не выдающейся. А впоследствии она сменила статус и сделалась школой музыкальной. Лучшей в Москве, имени сестер Гнесиных.

Оглавление книги