Книга: Пречистенка

Купчиха в повойнике

Купчиха в повойнике

Храм Христа Спасителя (Волхонка, 15) построен в 1881 году по проекту архитектора К. Тона. Впоследствии был снесен и восстановлен.

Автором первоначального проекта был, как известно, архитектор Витберг. Все, как говорится, было на мази. Витберг ликовал: «Храм во имя Христа Спасителя! Храм во имя Христа Спасителя! Идея новая. Доселе христианство воздвигало свои храмы во имя какого-либо праздника, какого-нибудь святого; но тут явилась мысль всеобъемлющая… Я понимал, что этот храм должен быть величествен и колоссален, перевесить наконец славу храма Петра в Риме. Надлежало, чтоб каждый камень его и все вместе были говорящими идеями религии Христа, чтоб это была не груда камней, искусным образом расположенная; не храм вообще, но христианская фраза, текст христианский».

Сам же император Александр I был более чем удовлетворен: «Вы отгадали мое желание, удовлетворили мысли об этом храме. Я желал, чтобы он был не одной кучей камней, как обыкновенное здание, но был одушевлен какой-либо религиозной идеею; но я никак не ожидал получить какое-либо удовлетворение, не ждал, чтобы кто-либо был одушевлен ею, и потому скрывал свое желание. И вот я рассматривал до двадцати проектов, в числе которых есть весьма хорошие, но все вещи самые обыкновенные. Вы же заставили говорить камни».

Однако же при новом императоре, при Николае I, Витберга сразу же обвинили в растрате, а концепцию храма — в масонских грехах. И то, и это — одинаково беспочвенно.

Витберга в ссылку отправили, храм запретили, а новый назначили строить архитектора Тона. Он не нашел ничего лучше, кроме как потребовать для своего произведения участок, занятый женским Алексеевским монастырем. Его отговаривали, но Тон настоял на своем. Согласились и власти. Алексеевцам же отвели другое место, на окраине Москвы.

Кроме самого монастыря пришлось разрушить пару монастырских кладбищ. Москвичи все это не одобрили. И когда последняя монахиня покидала дорогие ей стены обители, она пообещала: «Быть на этом месте луже» (и это, как ни странно, оказалось чистой правдой).

В народе говорили: горе тем работникам, что монастырь станут сносить. Действительно, в первый день разрушений, при огромной толпе возмущенных сограждан, верхолаз, снимавший крест, сорвался и разбился насмерть.

Во время строительства храма (в отличие от копии, оригинал был долгостроем) по Москве ходили слухи о злодействах, творящихся вокруг объекта. Жители окрестных домов доносили в полицию о странных стуках, беспокоящих их по ночам, о тайных подкопах, которые якобы ведутся. Все это увязывалось с репутацией самого места — Чертолья. Оно было названо так по реке Черторый (словно черт ее рыл) и пользовалось славой дьявольской.

Одна из горожанок до того дошла, что донесла на продавца цветочной лавки, не пустившего ее в свою подсобку. Барыня заподозрила неладное, вызвала полицию, та сообщение восприняла всерьез, явилась с обыском, но ничего злокозненного в лавочке не обнаружила.

Лишь спустя полсотни лет после закладки, храм наконец-то достроили, освятили и официально объявили московской святыней. Правда, и тут не обошлось без конфуза. Торжества планировали провести в 1881 году, приурочив их к 25-летию царствования Александра II. Но незадолго до них монарх был взорван. Объявили траур, празднование перенесли. А торопливый репортер из «Русских ведомостей» исхитрился опубликовать подробнейший отчет об освящении… за год до самого освящения. За что был изгнан из редакции.

* * *

Когда расхваливают храм Христа Спасителя, аргументы приводят все больше количественные. Стоимость, площадь, высота, масса золота… Даже время, затраченное на постройку, в этом ряду воспринимается как достижение — знай, дескать, наших, не с кондачка. Знаменитости, приложившие руку к созданию храма, тоже берут не столько качеством, сколько количеством — Суриков, Маковский, Семирадский, Верещагин, Клодт, Васнецов, Бруни…

Большинство же качественных оценок говорят отнюдь не в пользу храма.

Тарас Григорьевич Шевченко, очарованный Москвой и падкий на безудержные комплименты, тем не менее считал, что храм Христа Спасителя — «крайне неудачное громадное произведение. Точно толстая купчиха в золотом повойнике остановилась напоказ среди белокаменной». Под повойником, конечно, подразумевался купол.

Александр Васильевич Чаянов говорил, что храм блестит как тульский самовар.

Грабарь был более конкретен и научен — он писал, что храм Христа Спасителя — «образец ложнонационального вкуса».

Герцен же — более резок: «Новые церкви дышали натяжкой, лицемерием, анахронизмом, как пятиглавые судки с луковками вместо пробок, на индо-византийский манер, которые строит Николай вместе с Тоном».

Впрочем, перечисленные критики были в той или иной степени революционны (правда, при этом они с теплотой отзывались о других православных церквах). Но даже религиознейший Борис Константинович Зайцев, автор почтительной повести о Сергии Радонежском, признавался в нелюбви к храму Христа Спасителя, говоря, что он холоден и параден.

А писатель Михаил Дмитриев так отзывался о крупнейшем храме государства: «Это какое-то неуклюжее здание в виде индийского пагода, с шапкой в виде огромной луковицы или пикового туза… Странно, что деспоты и жестокие государи никогда и не имели вкуса к изящному: это доказывает история. Видно, изящное требует от души свойств мягких — истина, добро и красота имеют один источник».

Бунин в «Чистом понедельнике» упоминал «слишком новую громаду Христа Спасителя». Андрей Белый в романе «Москва под ударом» заставил своего героя, трогательного профессора Коробкина, повести японского коллегу Исси-Нисси на экскурсию. И, зайдя в храм, чичероне поведал, тыкая вверх своим пальцем:

— Саваоф!.. Потрясающий нос — в три аршина, а кажется маленьким… Нос — с профессора Усова списан… автора — да-с — монографии «Единорог: носорог»…

Кстати, Андрей Белый упоминал этот храм исключительно в связи с саваофовским носом, якобы списанным с некоего Усова — и в «Московском чудаке», и в «Крещеном китайце», и даже в автобиографическом романе «На рубеже двух столетий».

Впрочем, и такое практически официальное издание, как путеводитель «По Москве» 1917 года, издание братьев Сабашниковых отзывается о храме без ожидаемого пиетета: «Тон… византийский в основе храм снабдил чертами из древнерусского зодчества, но не выказал при этом достаточно таланта. Здание не поражает ни величественностью, ни стройностью линий… Холодом веет от высоких, преднамеренно гладких стен. Бедность замысла не скрашивается барельефами, опоясывающими здание».

В подобном же ключе высказывался и писатель Олег Волков, родившийся задолго до революции и, разумеется, заставший подлинник: «…это было явное подражание греко-византийским храмам, безнадежно, на мой взгляд, проигрывавшее при сопоставлении со своими прототипами предшествующих веков…»

Так что, если не принимать во внимание размеры и прочие количественные характеристики храма Христа Спасителя, выходит, что он ничем особенным не примечателен. Более того, не слишком-то удачен. Велика фигура — да дура.

* * *

Может быть, из-за своей художественной несостоятельности, может быть, из-за ироничности, во все времена присущей россиянам и, в частности, москвичам, храм не стал сакральным местом. Разумеется, официально он считался таковым, но в неофициальную историю (письма, заметки, мемуары и так далее) вошел довольно странным и не слишком симпатичным образом.

Впрочем, виновато было и его расположение. В градостроительном смысле оно было выгодным — эффектный ландшафт, Кремль, река. Но в социальном — безнадежно проигрышным. С одной стороны — городские бани. От них к реке

с утра до вечера сновали обнаженные любители плескаться в ледяной воде. С другой — трактир «Волчья долина», получивший, как нетрудно догадаться, свое прозвище отнюдь не за успехи в насаждении благонравия. А прямо перед храмом — пристань Общества рыболовов — тоже довольно-таки своеобразное место.

И. Слонов писал в своей книге «Из жизни торговой Москвы»: «Против храма Христа Спасителя на Москве-реке ранее помещалась пристань Общества московских рыболовов, где они наподобие клуба собирались в небольшой избе, поставленной на деревянном плоту; кругом последнего было привязано много лодок.

Но здесь не столько ловили, сколько пили… Однажды я случайно попал на заседание этого комичного Общества… Собралось 27 членов, ее люди довольно пожилые; тут были купцы, чиновники, капельдинеры, дворцовые лакеи и несколько подозрительных лиц неопределенной профессии.

Председатель Общества, редактор «Московского листка» Н. И. Пастухов, ярый рыболов, деловым тоном открыл заседание следующим заявлением: «Господа, на сегодняшнем заседании нам предстоит обсудить всесторонне давно назревший вопрос относительно груза: на чем лучше становить лодки для ловли рыбы — на якорях, рельсах или камнях?.. Желающих прошу высказаться по этому вопросу».

Рыболовы, выслушав это заявление, почти все одновременно заговорили об отрицательных и положительных качествах этих грузов. После непродолжительных дебатов выяснилось, что большинство высказалось за то, чтобы становиться на рельсах. Затем следовал доклад члена Общества, богатого купца и страстного рыболова Михаила Ивановича Носикова о вновь изобретенном им поплавке, который он тут же демонстрировал. Рыболовы с серьезными лицами и с большим интересом долго рассматривали этот поплавок, нашли его практичным и постановили благодарить его изобретателя.

Находившаяся на собрании жена одного из членов Общества сказала мне, что Михаил Иванович хороший человек, только у него из карманов живые черви выползают… Изобретенный им поплавок он также носил всегда при себе в кармане.

Следующий очередной вопрос на повестке был о приманке. Но в это время в заседание половой принес большой поднос с водкой и закусками… и я поспешил удалиться «из заседания»».

Этот своеобразный дух, конечно, проникал и внутрь храма. И под длинным носом Саваофа, столь любезного Андрею Белому, наблюдались весьма живописные сценки. Например, Федор Шаляпин оставил следующее воспоминание о службе в самой большой московской церкви: «недалеко от нас какой-то рабочий человек, одетый во все новое и хорошо причесанный с маслом, держал в руках зажженную свечку и страшно увлекался зрелищем того, как у впереди него стоящего солдата горит сзади на шинели ворс, „религиозно“ им же поджигаемый».

Впрочем, и Федор Иванович со своими товарищами не столько проникались самой службой, сколько ее внешними нелепостями: «…облаченный архиерей маленького роста с седенькой небольшой головкой, смешно торчавшей из пышного облачения, взбирался на помост с явным старческим усердием, поддерживаемый священниками. Нам отчетливо казалось, что оттуда, откуда торчит маленькая головка архиерея, идет и кадильный дым».

Время от времени московские газеты публиковали приблизительно такие сообщения: «Вчера… толпа рабочих… состоящая почти из ста человек, затеяла на набережной храма Спасителя игру в орлянку. Шум, крики, брань раздавались в течение нескольких часов; прохожие вынуждены были далеко обходить шумевшую толпу, а многие из публики, направлявшиеся в купальню, сочли за лучшее повернуть назад, не рискуя подвергаться дерзким выходкам со стороны подгулявших рабочих».

Случались и заметки несколько иного плана: «Вчера… в 11 часов утра, на набережной Москвы-реки, против храма Христа Спасителя появился лет 45 мужчина, с черными с проседью волосами, не высокого роста, довольно плотно сложенный, одетый в поношенное черного цвета триковое пальто, из-под которого был виден серый пиджак; черные триковые брюки были заправлены за голенища высоких сапог. Он быстро прошел по набережной и в конце ее, остановившись у фонарного столба, вынул из кармана бритву и, не долго думая, махнул ею по горлу. Кровь хлынула из раны, несчастный пошатнулся и упал на мостовую».

Или вот еще. «У Большого Каменного моста обратил на себя внимание какой-то человек, который, сойдя с берега, спустился к реке Москве, а затем, не раздеваясь, вошел по пояс в воду и стал ловить рыбу руками, без всяких приспособлений. Такой оригинальный способ ловли сразу собрал толпу любопытных; некоторые из них, беседуя с рыболовом, поняли, что он сумасшедший. Рыболова задержали и отправили в участок. Задержанный назвался владимирским мещанином Ефимом Абрамовым Десятиревым, 54 лет, который, как выяснилось, два дня тому назад скрылся из Преображенской больницы для психически больных».

Разумеется, все эти сообщения — одни из многих в таком роде.

Так что храм и его окружение было еще и местом криминальным. Недаром Михаил Булгаков в ранних редакциях «Мастера и Маргариты» приводил Иванушку Бездомного именно под стены храма, где у него, купавшегося, утащили всю одежду. Правда, когда Михаил Афанасьевич приступил к окончательному варианту, храм уже снесли, и упоминать о нем стало бессмысленно.

* * *

В 1912 году рядышком с храмом был открыт памятник Александру III работы скульптора А. Опекушина. Бронзовая фигура на троне, в руках — царские регалии, скипетр и держава. Постамент ступенчатый, прямоугольный, из красного гранита. На нем надпись: «Благочестивейшему Самодержавнейшему Великому Государю нашему императору Александру Александровичу Всея России. 1881—1894». По углам постамента — бронзовые орлы с распростертыми крыльями.

Около памятника круглосуточно стоял почетный караул из воинов-ветеранов.

С 1365 года на месте этой статуи стояла церковь с довольно кощунственным названием — Всех Святых в Чертолье. До 1514 года — деревянная, затем каменная. Но когда ставили памятник, о ней не сожалели — церковь снесена была еще в 1832 году, разумеется, в связи со строительством храма Христа Спасителя.

Сразу же после смерти императора Александра III была объявлена всенародная подписка на памятник. К началу работ было собрано 2,5 миллиона рублей.

Место для памятника было выбрано по предложению И. В. Цветаева. Он мотивировал в первую очередь тем, что строительство храма Христа Спасителя завершили именно при Александре III. Цветаев писал: «Государи таким образом выступают как ходатаи за свой народ перед Богом и вечные напоминатели, что в мире нет высшего училища и нравственного завета, кроме Божьего храма, и что вне этих заветов нет правильной жизни для России».

Перед открытием, когда готовый памятник укрывали парусиной, произошел несчастный случай. Подул сильный ветер, поднял еще не закрепленное полотнище, и матрос, его натягивавший, разбился насмерть.

На открытии (с одновременным освящением) присутствовала императорская фамилия. Стоял жаркий день, и среди участников церемонии было зарегистрировано несколько солнечных ударов. Окна близлежащих домов по распоряжению полиции были закрыты.

Опекушин вспоминал о работе над памятником: «Я пережил гнет трех царей: Александра II, Александра III и Николая II, все они мучили меня своими „милостями“; два последних превратили меня из художника в ремесленника. Они насильно заставляли меня лепить царские памятники. Давали за них большие деньги, но что деньги?.. Я не чувствовал свободы в своем творчестве. Они мучили меня своими визитами и стесняли всевозможными нелепыми указаниями».

Путеводитель «По Москве» 1917 года (издание М. и С. Сабашниковых) сообщал, что этот памятник «слишком громадный и тяжеловесный, он отличается необычайным количеством и богатством материала, затраченного на его сооружение».

Словом, стиль был выдержан.

Но времена менялись, а вместе с ними — и отношение к статуе.

Барон Карл фон Ботмер, участник германской дипломатической миссии в Москве, писал в дневнике в 1918 году: «Тягостное чувство возникает при виде сплошь увешанных красными флагами фигур императоров Александра II и Александра III. Четыре огромных двуглавых орла на памятнике Александру III держат в своих клювах огромные кровавого цвета знамена. Но этого мало — глаза императора завязаны черной материей, траурно ниспадающей до земли. Может быть, это проявление неосознанного стыда властей, которые способны принести свободу России только через кровь и террор и которые держат сына и внука этих людей в ужасном плену. Высмеивают себя, не ведая о том!»

Уничтожение памятника курировал помощник наркома имуществ республики, член комиссии по охране памятников искусства и старины Моссовета архитектор Н. Д. Виноградов. Впоследствии он называл себя «злым гением разрушения».

За уничтожением следил сам Ленин. В частности, 14 июля 1918 года Виноградов послал Владимиру Ильичу телефонограмму, в которой среди прочего сообщалось, что памятник Александру III «обследован, убрать можно в две недели», а в телефонограмме от 17 июля извещал, что «приступлено к сооружению лесов у памятника Александру III».

И спустя совсем немного времени тот же барон Карл фон Ботмер писал: «Вчера вечером мы… видели, как начали снимать памятник Александру III, чтобы показать, что настало время свободной республики Советов. Огромный памятник хотя и представлял безвкусицу первого ранга, однако сносить его было бессмысленно. Историю России таким образом не зачеркнешь и воодушевление сегодняшним днем не подымешь».

29 июля 1918 года Виноградов записал в своем дневнике: «Прошел я к памятнику Александра III, где был поражен тем обстоятельством, что это чучело было сделано сначала обнаженным, а потом постепенно одевалось. Так, когда я был, с него [были] сняты [штаны], а там видна голая задница. Этого я совсем не ожидал. Выше видна жилетка. Это уже черт знает что! Завтра, кажется, будут снимать голову».

1 мая 1920 года на месте памятника Александру III заложили памятник «Освобожденный труд». Закладка свелась к тому, что на уцелевшем пьедестале от памятника Александру III прикрепили металлический картуш со словами: «Здесь будет сооружен памятник „Освобожденный труд“» (автор картуша — В. И. Мухина). На закладке присутствовал В. И. Ленин.

Памятник «Освобожденный труд» так и не был установлен. Постамент же снесли при строительстве Дворца Советов.

В книге А. Логинова «Наша Москва», изданной в 1947 году к 800-летию Москвы, упоминается: «Был сломан памятник Александру III — грузная фигура на троне, со скипетром в руках, окруженная четырьмя двуглавыми орлами, хищно вцепившимися в углы квадратного пьедестала».

Упоминается не просто так, а среди прочих достижений социалистического строя.

* * *

При новой власти было решено — храм снести, а вместо него возвести невиданный дворец. В качестве автора идеи выступил Сергей Киров. Он говорил в декабре 1922 года на Первом съезде Советов СССР: «Я думаю, что этот день должен быть ознаменован нами так, чтобы остался живой памятник совершающегося сейчас. Я думаю, что не пройдет много времени, как нам станет тесно в этом прекрасном, блестящем зале. Я думаю, что скоро потребуется для наших собраний, для наших исключительных парламентов более просторное, более широкое помещение. Я думаю, скоро мы почувствуем, что под этим огромным куполом уже не умещаются великие звуки «Интернационала». Я думаю, что скоро настанет такой момент, когда на этих скамьях не хватит места делегатам всех республик, объединенных в наш Союз. Поэтому от имени рабочих я бы предложил нашему союзному ЦИКу в ближайшее время заняться постройкой такого памятника, в котором смогли бы собираться представители труда. В этом здании, в этом дворце, который, по-моему, должен быть выстроен в столице Союза, на самой красивой и лучшей площади, там рабочий и крестьянин должны найти все, что требуется для того, чтобы расширять свой горизонт. Я думаю, что, вместе с тем, это здание должно являться эмблемой грядущего могущества, торжества коммунизма не только у нас, но и там, на Западе.

О нас много говорят, нас характеризуют тем, что мы с быстротою молнии стираем с лица земли дворцы банкиров, помещиков и царей. Это верно. Воздвигнем же на месте их новый дворец рабочих и трудящихся крестьян, соберем все, чем богаты советские страны, вложим все наше рабоче-крестьянское творчество в этот памятник и покажем нашим друзьям и недругам, что мы, «полуазиаты», мы, на которых до сих пор продолжают смотреть сверху вниз, способны украшать грешную землю такими памятниками, которые нашим врагам и не снились».

Идея, разумеется, понравилась «товарищам». Однако дело шло на редкость медленно — так же, как в свое время и со строительством храма. Сначала думали поставить «коммунистический дворец» напротив Кремля, в Охотном Ряду. Потом все-таки утвердили место храма Христа Спасителя. Только в 1931 году был объявлен первый конкурс. В конце концов выбрали проект архитектора Б. Иофана. Общая высота сооружения — 420 метров, из которых около 60 метров — громадная фигура Ленина. При этом само здание является своего рода постаментом.

Далеко не все были в восторге от громадной башни, которую измыслил маэстро Иофан. В первую очередь, возражали архитекторы. Виктор Веснин писал: «Это явление, по-моему, очень опасное и, может быть, более опасное, чем ретроградизм». А Ле Корбюзье отзывался о доме-фигуре еще более определенно: «Нелегко согласиться с тем, что будет построена вещь столь несообразная, как та, которой сейчас полны журналы». И признавался, что проект вызывает у него «невыразимое удивление, большую печаль, горечь и упадок духа».

Западные архитекторы в то время вообще следили очень пристально за тем, что строится или, по крайней мере, проектируется в России, в первую очередь, в Москве. И были, мягко говоря, обескуражены, узнав о результатах конкурса. Кое-кто даже утверждал, что «честное соревнование теперь невозможно», намекая на близость Иофана к советской верхушке и на тот факт, что его мастерская находится в самом Кремле.

Впрочем, не все иностранцы придерживались столь критического отношения. К примеру, Уолтер Дюранти, корреспондент «Нью-Йорк Таймс» так описывал свои впечатления: «Когда я имел честь быть принятым великим советским вождем Сталиным в его кабинете в Кремле, он показал мне предварительный макет Дворца Советов, увенчанный колоссальной статуей Ленина. Это был проект настолько грандиозный, что, несмотря на все, что я знаю о достижениях большевиков, я усомнился на минуту: возможно ли нечто подобное».

Советские же граждане, за исключением узкого архитектурного сообщества, а также интеллигенции дореволюционной закалки, по большей части восторгались Дворцом Советов. Луначарский, например, писал: «Здание грандиозное, но легкое и устремленное вверх».

А драматург Лев Славин в одном из своих сценариев упоминал этот проект — о нем беседовали два героя пьесы: «А над всей этой радостной прекрасной дорогой господствует грандиозный белый Дворец Советов с фигурой Ленина над ним, окруженный скульптурами, террасами, аллеями, ниспадающий полукруглым амфитеатром к водам Москвы-реки…

— Здесь будут идти вниз гранитные уступы. Забьют фонтаны. Расстелются газоны. В Москву-реку вольются воды Волги. Она станет полноводной. Большие трехэтажные волжские теплоходы поплывут по ней. Вы видите это, Петя?

— Вижу…

— Красиво?

— Очень красиво».

* * *

Между тем, храм был взорван. Да не просто взорван, а с какой-то даже помпой. Краевед Юрий Федосюк отмечал: «Если многие московские храмы разбирались тихо и торопливо, то снос храма Христа Спасителя в 1931 году сопровождался огромной шумихой. Печать напоминала, что на освящении его присутствовал Александр III, и это служило как бы укором храму. Позднее у входа поставили памятник отцу последнего царя, очень плохо выполненный вошедшим в фавор Опекушиным; памятник сняли еще в 1919 году. В этом храме вскоре после революции патриарх Тихон всенародно предал советскую власть анафеме — происшествие, которое художник Корин намеревался запечатлеть в огромном полотне „Русь уходящая“. Словом, храм не зря был объявлен твердыней монархизма и мракобесия. Его торжественно взорвали, чтобы освободить место для строительства Дворца Советов — величайшего в мире сооружения. Взрыва я не видел и не слышал, но гора тяжелых обломков храма долго еще возвышалась на Кропоткинской площади. „Был храм Христа Спасителя, стал хлам Христа Спасителя“, — острили юмористы. Обломки разбирали и вывозили еще несколько лет».

А вот врачу А. Живаго посчастливилось быть свидетелем взрывов. Он писал в дневнике: «Сегодня… взрывали храм Спасителя, уже ранее обезображенный. Из Музея (Музея изобразительных искусств — А.М.) я слышал четыре взрыва… из которых первый… и четвертый… были очень сильными (подо мной тряслось кресло и чувствовалась какая-то подвижка пола). Последний порушил колоссальный барабан центрального купола. Зрелище удручающее! На фоне морозной ночи, ясного неба видел я торчащие зубья — остатки четырех колокольных башен, зияющими оказались оба видных нам фасада: восточный — алтарный и северный — на Волхонку. Горой мусора завалена огромная внутренняя часть храма, и все оставшееся от грандиозного, первого по величине Собора на нашей родине, еще тонуло в дымке поднятой беловатой пыли. Говорили, что с третьего часа взрывов будет еще 4 (сообщили, что первые, очень небольшие по силе, были ранее на последних днях по ночам). Их я дожидаться не стал и с грустью на душе ушел».

Принялись, наконец, за строительство. Но помешала война. К ее началу сделали немного — вырыли котлован и приступили к его укреплению и созданию фундамента. Специально разработанная сталь «ДС» («Дворец Советов») пошла на изготовление боевой техники. А после войны, разумеется, было не до того.

Правда, были жалкие попытки вернуться к этому строительству — сначала в уменьшенном виде, а затем и вовсе на окраине Москвы. Но безуспешно. В шестидесятые годы газеты писали: «Подчинение внутреннего пространства Дворца высотной форме здания-постамента послужило источником очень серьезных противоречий и недостатков в его композиции. Богато отделанные, грандиозные по размерам помещения Дворца не были бы удобными для использования. Размещение помещений в ярусах огромного пирамидального объема затрудняло бы их загрузку, связь и эвакуацию, оборудование и освещение. Преувеличение объема здания повлекло бы за собой неоправданные затраты труда и материалов при его возведении и увеличило бы стоимость эксплуатации. По опыту строительства в Москве, эксплуатация высотных зданий обходится государству ежегодно в миллионы рублей. Скоростные лифты, насосные устройства, подающие воду на несколько сот метров вверх, дополнительные затраты на отопление, на проведение ремонтных работ и т. д. значительно повысили бы ежегодную стоимость эксплуатации Дворца Советов… Недостатком Дворца в проекте 30-х годов является также отсутствие связи этого здания с окружением. Для строительства Дворца Советов был выбран участок вблизи Московского Кремля. Вместе с тем его композиция была задумана без учета архитектуры исторически сложившейся центральной части Москвы. Дворец Советов находился бы в резком противоречии с окружением из-за грандиозности своих размеров, сверхмонументальности форм, уникальности строительных материалов. Следует особенно подчеркнуть исключительную немасштабность этого сооружения, имеющего форму монумента, неслыханно преувеличенного по размерам. Выстроенное, оно подавляло бы гигантской величиной своих форм приблизившегося к нему зрителя, равно как и все окружающие его сооружения. На большом расстоянии оно выглядело бы значительно меньше своего действительного размера, неузнаваемо изменяя панораму Москвы… Композиция Дворца не отвечала в полной мере требованиям того времени, когда она была задумана, ни тем более изменившимся требованиям последующих лет. Этим объясняется отказ от старого проекта и объявление нового конкурса по новой программе».

Затем дело и вовсе заглохло. А в котловане оборудовали открытый бассейн под названием «Москва», долгое время остававшийся одним из символов нашего города.

Оглавление книги