Книга: Пречистенка

Усадьба генерала Сукина

Усадьба генерала Сукина

Дом Архаровых-Коншиных (Пречистенка, 16) перестроен из старых помещений в 1910 году по проекту архитектора А. Гунста.

Дом ученых на Пречистенке — одно из бесподобных мест. Давным-давно, в начале восемнадцатого века здесь была усадьба некоего генерала Сукина. Кто он такой — неизвестно. Но фамилия его для города Москвы довольно-таки неординарная.

Первым из легендарных персонажей, обосновавшихся на бывшей сукинской земле, был господин Архаров Иван Петрович, военный губернатор города Москвы. Он тут поселился на исходе восемнадцатого века.

В первую очередь, этот Архаров был известен своим братом. Николай Петрович обретался в Петербурге, при дворе, накоротке был с государем Павлом, служил и пользовался славой сыщика непревзойденного. Его слава доходила до Парижа, и французский обер-полицмейстер господин Сартин писал Архарову, что, дескать, «уведомляясь о некоторых его действиях не может довольно надивиться ему».

Николай Петрович был очарователен настолько, что многие маститые исследователи прошлого Москвы в наивности считают, что именно он владел пречистенской усадьбой и именно ему писал Сартин.

Но Иван Петрович был специалистом класса много ниже. Он, собственно, и должность-то занял по протекции своего брата. И, как только император сообщил ему о назначении, Иван Петрович растерялся, стал отказываться, говорить, что, видимо, не справится, отвык, живя в деревне.

— Ну хорошо, — ответил император. — Я дам тебе человека, который в том тебе будет помогать.

И «дал» ему в подмогу господина Гессе, старого полковника. Тот вправду помогал Архарову в делах и вскоре получил прозвание «дядьки» нового губернатора.

Видимо, благодаря этому Гессе и возник пехотный полк «архаровцев», состоящий из солдат весьма жестоких, не отягощенных деликатностью и совестью, зато дисциплинированных.

Этими «архаровцами» хозяин дома был известен во вторую очередь.

А в третью — сибаритством и радушием. Литератор Сергей Глинка вспоминал архаровские торжества: «Тут в малом объеме был быт и блестящего, и среднего московского света; тут радушное гостеприимство встречало каждого приветом сердечным. Сюда спешили иностранные путешественники присматриваться к образу жизни большого общества московского. И как принимали их в стенах Москвы гостеприимной!»

Многие называли столь замечательное хлебосольство «кувырканьем».

Обычные обеды собирали человек по сорок. А по воскресеньям господин Архаров устраивал балы гораздо большего размаха. Особо симпатичных посетителей встречал словами:

— Чем угостить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я зажарю для тебя любую дочь мою!

От такого угощения гости, как правило, воздерживались.

Всяких закусок и напитков было множество, но хозяин более всего на свете любил пиво. Налив первую кружку, обязательно с ней разговаривал:

— Пивушка!

— Ась, милушка?

— Покатись в мое горлышко.

— Изволь, мое солнышко.

К этому ритуалу гости относились снисходительно.

В четвертую же очередь, Архаров был известен странностями своего характера. Мог, к примеру, встретив старого знакомого, задать ему вопрос:

— Скажи мне, друг любезный, так ли я тебе гадок, как ты мне?

Очень любил говорить на французском, которого толком не знал. Как-то раз один приятель попросил его проэкзаменовать своих любимых сыновей.

— Милостивые господа, — спросил Архаров по-французски, — как вы развлекаетесь?

Однако фраза вышла несколько иначе:

— Милостивые господа, хотя вы предупреждены…

Вспомнив должность этого экзаменатора, легко себе представить, как перепугались юные лингвисты.

И, наконец, в пятую очередь, Иван Петрович был известен как супруг Екатерины Александровны, замечательнейшей и богатой женщины из рода Римских-Корсаковых. Один историк, господин Шубинский, так писал об этой даме: «Отличаясь умом и красотой, она умела держать себя в обществе с большим достоинством и тактом. В ее голубых глазах и во всей фигуре выражались сознание своего достоинства и непоколебимая воля. В обращении со всеми она была чрезвычайно приветлива и вместе с тем крайне сдержанна; лишь изредка по ласковым чертам ее лица мелькали легкие вспышки, свидетельствовавшие, что она принимает живое участие во всем, что происходит около нее».

Даже состарившись, эта достойнейшая женщина не изменяла знаменитому архаровскому хлебосольству. Если кто-то из гостей спешил уйти пораньше, урезонивала:

— Что это, только и видели; точно пообедал в трактире. Ну, уж бог тебя простит на сегодня. Да смотри не забудь

в воскресенье: потроха будут.

А если кто-то из знакомых подолгу к ней не заезжал, садилась в свою низенькую таратайку (прозванную «труфиньоном») и велела кучеру Абраму везти ее к воротам невнимательных господ:

— Скажи, что старуха Архарова сама заезжала спросить, что, дескать, вы старуху совсем забыли, а у нее завтра будут ботвинья со свежей рыбой и жареный гусь, начиненный яблоками. Так не пожалуют ли откушать?

* * *

Существует байка: дескать, император Павел распорядился, чтобы Иван Петрович, в соответствии со своим статусом, выкрасил ограду дома в белую и черную наклонную полоску — как будки полицейских. Архаров отказался, после чего был сразу же разжалован и сослан.

Глупая, бессмысленная байка. Архарова действительно разжаловали и сослали, но по доносу, за какие-то критические замечания в адрес царя. А после смерти Павла вновь вернули в старое жилище на Пречистенке.

По окончании войны 1812 года усадьбой завладел Бахметьев (заново отстроивший практически сгоревший дом). Затем усадьба перешла к Тутолмину, а после — к обер-церемониймейстеру Нарышкину. Он был вторым из легендарных персонажей, живших здесь.

Иван Нарышкин слыл известным светским львом и шаркуном. Некий господин из знавших его лично так вспоминал Ивана Александровича: «Небольшого роста, худенький и миловидный человечек, он, в противоположенность супруге своей, был очень общительного характера и очень учтив в обращении. Волосы у него были очень редки, он стриг их коротко и каким-то особым манером, что очень к нему шло; был большой охотник до перстней и носил прекрупные бриллианты».

Именно он был автор льстивого прозвища «Северная Коринна», данного Зинаиде Волконской. Именно ему досталось счастье быть посаженным отцом Натальи Николаевны Гончаровой на свадьбе с Пушкиным. Именно его старшая дочь Варвара была одной из записных красавиц города.

Однако не во всем везло Ивану Александровичу. Например, его вторая дочь, Елизавета, была спесива и толста. «La grosse Lison» — прозвали ее в свете. А сын Нарышкина, «видный и красивый молодой человек, офицер, живого и вспыльчивого характера», подрался на дуэли с Федором Толстым-Американцем, где и был застрелен.

Да и в Москве Нарышкин оказался вопреки своим желаниям — был удален из Петербурга за таможенные преступления своей возлюбленной, француженки, хозяйки модного салона.

* * *

После Ивана Александровича дом принадлежал Мусину-Пушкину, затем — Гагариной, а после — Миклашевской. А с 1865 года и до самой смены власти здесь обитали купцы Коншины.

Из них особенно прославилась «старуха Коншина», известная благотворительница. В родном городе Серпухове она основала целый комплекс всяческих благотворительных учреждений. В Москве — приют с больницей для увечных воинов, дом матери и ребенка. В Петровско-Разумовском — санаторий-лазарет для выздоравливающих солдат. Даже после ее смерти, наступившей в 1914 году, на завещанные ей средства возвели еще одно убежище для инвалидов-воинов и их семей.

А известнейший московский пьяница Лукьяныч вспоминал о том, что сердобольная хозяйка неизменно «принимала» его, сирого, «с почетом и уважением» и не отказывала ни в спиртном, ни в деньгах. Правда, и своей заслуги он не умалял:

— Народ был все отменный, тузья с хорошим капиталом. И у каждого свой характер, и вот тут надо бы уметь подойти так, чтобы тебе польза была.

Впрочем, «старуха» и себя не забывала. В 1908 году она вдруг поняла, что старый дом уже не отвечает ее купеческим запросам. Она решила выстроить «дом-миллион». Точнее, капитально перестроить старый.

Мрамор выписала из Италии, зеркальное стекло — из Бельгии, скульптуру, бронзу — из Парижа. Архитектором выбрала модного Анатолия Гунста.

Именно в то время дом оброс псевдоклассическим декором, приобрел парадную столовую (позднее превратившуюся в ресторан Дома ученых), узорчатые дымники на крыше и ограду с львиными фигурами и масками.

Строгие искусствоведы видели в новой постройке все-таки «купецкую» архитектуру. «Классическая основа здания отчетливо проступает сквозь декорацию стиля модерн, с помощью которой архитектор приспосабливает дворянский особняк ко вкусам новых хозяев — купцов-миллионеров», — критиковал строение один из них.

Впрочем, и дореволюционные путеводители не слишком жаловали коншинский «дом-миллион»: «С левой стороны, на углу Мертвого переулка стоит д. №16, Коншиной, перегруженный богатым орнаментом в стиле Empire. Так же пышно и внутреннее убранство этого дома, в котором современный архитектор (А. О. Гунст) пытался возродить стиль начала XIX в., впрочем, без былого изящества».

Однако же на вкус людей, не получавших специального искусствоведческого образования, дом Коншиной был очень даже ничего.

* * *

После революции Мария Федоровна Андреева (актриса, большевичка, супруга Горького и, по определению Владимира Ильича Ленина, «товарищ Феномен») решила открыть в коншинском особняке один из многочисленных в то время клубов — Дом ученых. Отдала распоряжение официанткам:

— Кто бы ни пришел в Дом, у вас должно быть одно обращение — «профессор», уж коли вы не можете говорить «господин».

Так в «профессоры» попало множество бездельников — завсегдатаев ресторана Дома, не имеющих к науке никакого отношения.

Работать с «Феноменом» было тяжело. Была Мария Федоровна дамой своенравной и во время всевозможных споров с подчиненными нисколько не смущалась напоминать им о своем богатом прошлом. Отредактирует, к примеру, чей-нибудь документ или доклад, а на претензии ответит:

— Не обижайтесь, я ведь и самого Алексея Максимовича редактировала.

Однако Дом ученых сразу же стал популярным. Здесь читал свои стихи Сергей Есенин, а Всеволод Мейерхольд делился мыслями по поводу соцреализма:

— Представьте себе художника, желающего добиться в портрете полного сходства с оригиналом. Ему, однако, никак не дается нос, и тогда он делает на полотне прорезь, куда вставляет доподлинный, живой настоящий носище. Полное правдоподобие, но никакого искусства.

Здесь обсуждали (точнее говоря, критиковали и ругали) сценарий фильма Александрова «Веселые ребята» (тогда еще он назывался «Джаз-комедией»).

— Подставьте английские имена, и получится настоящая американская комедия. Вещь целиком не наша, — возмущалась кинодама Эсфирь Шуб. — Это какая-то демонстрация умений. Сделано очень любопытно, занятно. Но это не наше. То от Америки, от ревю.

Ей вторил Юрий Райзман:

— Комедия построена по типу гарольд-ллойдовских. Разница лишь в том, что ллойдовская комедия неотрывна от своей бытовой и социальной почвы — Америки. А в «Джаз-комедии» положения есть, а почвы-то нет.

Но Сталину понравилось, и фильм был снят.

* * *

Рядышком на набережной под эгидой Дома на Пречистенке открыли общежитие для ученых. Мандельштам писал о нем: «Там было 12 пар наушников, почти все испорченные, и читальный зал, переделанный из церкви, без книг, где спали улитками на круглых диванчиках».

Осипу Мандельштаму вообще не везло с бытом. Даже в Москве, городе, где в первые десятилетия советской власти мог с относительным комфортом устроиться более-менее способный человек, Осип Эмильевич то и дело погрязал в житейской пучине. Один из подобных периодов пришелся на конец двадцатых годов.

Павел Лукницкий, литератор, так в эти дни описывал великого поэта: «О.Э. — в ужасном состоянии, ненавидит всех окружающих, озлоблен страшно, без копейки денег и без всякой возможности их достать, голодает в буквальном смысле слова. Он живет… в общежитии ЦКУБУ, денег не платит, за ним долг растет, не сегодня-завтра его выселят. Оброс щетиной бороды, нервен, вспыльчив и раздражен. Говорить ни о чем, кроме своей истории, не может. Считает всех писателей врагами. Утверждает, что навсегда ушел из литературы, не напишет больше ни одной строки, разорвал все уже заключенные договора с издательствами… Вместе ехали в трамвае до Николо-Песковского. Он в отчаянье говорил, что его после часа ночи не пустят в общежитие».

А ведь дом, в котором в это время проживал Осип Эмильевич, был очень даже милым и приветливым. Общежитие ЦЕКУБУ (или ЦКУБУ, сокращали его кто во что горазд) являлось общежитием для приезжающих членов Центральной комиссии по улучшению быта ученых. Размещалось оно в доме 5 по Пречистенской набережной, между Турчаниновым и Коробейниковым переулками. Здесь останавливались профессоры, чтобы пожить в Москве немного, справить всяческие организационные дела и ехать дальше, по своим научным надобностям, иногда довольно увлекательным и даже романтичным. Тут, к примеру, проживал профессор Петр Кузьмич Козлов перед очередной из экспедиций в дальнюю и, в общем-то, небезопасную Монголию.

Ученые любили общежитие ЦЕКУБУ. А Мандельштам, напротив, не любил и называл его «караваном-сараем Цекубу».

Общежитие отвечало Мандельштаму злой взаимностью: «Меня ненавидела прислуга в Цекубу за мои соломенные корзины и за то, что я не профессор».

Мандельштам в долгу не оставался: «Я брал на профессорских полочках чужое мыло и умывался по ночам и ни разу не был пойман».

Да, рассеянные обитатели не замечали выходок экстравагантного соседа: «Они принимали меня за своего и советовались, какая республика выгоднее».

Мандельштама же эта толерантность нервировала еще больше. Он раздражался по любому поводу: «Всякому порядочному человеку звонили в Цекубу по телефону, и прислуга подавала ему вечером записку, как поминальный листок попу. Там жил писатель Грин, которому прислуга чистила щеткой платье».

Донимали Мандельштама и другие «оргвопросы»: «Ночью Цекубу запирали как крепость, и я стучал палкой в окно».

В конце концов, он переехал в Старосадский переулок, на квартиру своего родного брата Александра. А общежитие в скором времени снесли.

* * *

Дом ученых, разумеется, вошел в литературу. В частности, именно здесь вертелся бедный Шарик из повести «Собачье сердце» после того, как вредный повар окатил собаку кипятком: «…пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, так и сдохнет в этой подворотне».

Профессор Персиков, герой повести «Роковые яйца», читал здесь свой доклад: «Это был гигантский триумф зоолога-чудака. В Колонном зале от всплеска рук что-то сыпалось и рушилось с потолков и шипящие дуговые трубки заливали светом черные смокинги цекубистов и белые платья женщин. На эстраде, рядом с кафедрой, сидела на стеклянном столе, тяжко дыша и серея, на блюде, влажная лягушка, величиною с кошку. На эстраду бросали записки. В числе их было семь любовных, и их Персиков разорвал. Его силой вытаскивал на эстраду председатель Цекубу, чтобы кланяться. Персиков кланялся раздраженно, руки у него были потные, мокрые, и черный галстук сидел не под подбородком, а за левым ухом».

А еще в Доме ученых репетировал Московский государственный театр пластического балета. В репертуаре — Лист, Шопен и Шуман. «Похороны», «Героическая песня» и «Ромео и Джульетта».

* * *

После смерти Сталина в Москве чуть поуменьшился пафосно-героический задор. Это коснулось и Дома ученых. Колорита в его жизни поубавилось. Зато прибавилось спокойствия и серости. И путеводители по городу нудно перечисляли: «В доме работают кружки: иностранных языков и изобразительного искусства, музыкальный и сценический, техники речи и художественного слова, стенографии и машинописи, прикладного искусства, художественной фотографии и другие».

Были здесь и детские кружки, и туристическая секция на 350 дипломированных путешественников и, разумеется, тут действовал кружок марксизма-ленинизма, «в котором повышают свой идейно-политический уровень более 1600 ученых Москвы».

В эти секции ходили, в основном, довольно пожилые люди. Надир Сафиев (он, будучи молодым консерваторцем, вел кружок любителей грамзаписи) писал о своей деятельности в Доме ученых: «По субботам я торопился к ним, заставал их собравшимися в комнате, отведенной нашему клубу, и всякий раз представал словно бы перед прилежными курсистками. В кружевных воротничках и манжетах, без парикмахерских прикрас, они встречали меня в дружеском расположении духа. А потом слушали хорошо знакомую им музыку и искали на лицах друг друга отражение своих прежних чувств. И если я в своих комментариях кое-где привирал для стройности, допуская отсебятину, они легко прощали благовоспитанному молодому человеку эти небольшие вольности…»

По окончании этого «курса» бабушки устроили своему руководителю прощальное чаепитие, при этом каждая явилась с пирогом собственной выпечки.

Именно здесь прошла первая пресс-конференция первого космонавта Юрия Гагарина. Ему среди прочих был задан провокационный вопрос:

— Когда вы узнали о своем назначении?

И Юрий Александрович ответствовал:

— О своем назначении я узнал своевременно.

Тем самым показав искателям сенсаций, что он не лыком шит.

Впрочем, и сейчас в Доме ученых все так же камерно. Действуют всевозможные кружки и секции, и любой любитель путешествия по времени может зайти сюда и побывать в московском клубе середины нашего столетия.

Оглавление книги