Книга: Вокруг Кремля и Китай-Города

Воскреситель

Воскреситель

А ещё Екклезиаст говорил: «Да будут во всякое время одежды твои светлы» – но вот это было невозможным при той работе, которую выбрал для себя Пётр Барановский. Затхлые подвалы, заваленные хламом чердаки, расколотые трещинами и готовые обрушиться стены, фрески на них, посечённые осколками и полуосыпавшиеся… – тут в белых штанах не походишь.

Начиная реставрацию Казанского собора, Пётр Дмитриевич даже не стал возводить леса, чтобы не тратить время на согласования и разрешения. Просто каждый день забирался наверх, к куполам, и садился в подвешенную на верёвке малярную люльку. Высоты он не боялся и грязной работы тоже. Двигался вдоль каждого подкупольного барабана, счищал накопившиеся за три века наслоения, открывая древние формы и восстанавливая утраченные детали. Белил известью отреставрированные фрагменты в надежде, что даже неспециалист увидит огромную разницу между тем, как было, и тем, как стало. А решения зависели как раз от неспециалистов.

Барановский тогда не знал, что половина спасённых им в центре Москвы памятников будет снесена. Но можно не сомневаться: даже если бы он это знал – спасал бы их до последней возможности, любыми средствами.

Вообще-то Пётр Барановский, выбирая себе жизненное поприще, думал стать строителем. Выходец из крестьян, он окончил инженерный курс в Москве и к 20 годам получил право на производство строительных работ.

Так получилось, что ещё в годы учёбы Барановскому довелось принять участие в реставрации Свято-Герасимова Троицкого монастыря в Болдине, за что он был удостоен медали Российского археологического общества.

П. Д. Барановский. Фото 1930-х годов

Кто мог знать тогда, в 1912 году, что реставрация скоро потребуется очень и очень многим памятникам истории…

С началом Первой мировой войны Барановского призвали в армию в качестве военного инженера. Вдоволь навидавшись разрушенных храмов, он понял, для чего стал строителем. Оставалось получить второе образование, и в 1918 году будущий реставратор защищает диплом по искусствоведению и становится преподавателем МГУ.

В Советской России заниматься реставрацией было катастрофически трудно. Революционные лозунги гремели в ушах советских граждан, и для них само слово «реставрация» звучало уже как-то контрреволюционно. «Весь мир насилья мы разрушим / До основанья, а затем…» Если даже «Интернационал», то есть государственный гимн, ставит вопрос именно так, то о какой реставрации вообще может идти речь, товарищи?

Но случилось так, что уже в 1918 году нашёлся объект, реставрировать который большевики не отказались, причём именно по идеологическим причинам. В Ярославле произошло контрреволюционное восстание, оно было подавлено, и город сильно пострадал в результате боёв. Реставрировать Спасо-Преображенский монастырь и Митрополичьи палаты большевикам не так уж нужно было – но они это сделали в качестве политического хода: контра разрушила, а мы восстановим. Так что Комиссариату имуществ республики и Наркомпросу предложение Барановского о спасении повреждённых памятников архитектуры пришлось кстати.

Однако резолюция на документе не так уж много значит в стране, где промышленность не работает и поэтому ничего нигде не достать. Мотаясь по комиссиям и комитетам, Пётр Дмитриевич познакомился с Игорем Грабарём – художником, проводившим реставрационные работы в Кремле. Тот через заведующую музейным отделом Наталью Седову, по удачному совпадению оказавшуюся женой председателя Реввоенсовета республики Льва Троцкого, помог добыть на военных складах дюжину больших брезентовых чехлов. Сделанные из них заплаты в стенах и крышах монастырских зданий позволили спасти храмовую живопись – приближалась осень и от сырости фрески непременно погибли бы.

Закончив реставрационные работы, Барановский вернулся в Москву. Игорь Грабарь включил его в состав Кремлёвской реставрационной комиссии; как сотрудник этой комиссии, Пётр Дмитриевич получил жильё на Софийской набережной и жадно окунулся в работу.

Результаты поражали: в 1923 году он обнаружил в центре Москвы забытый дворец! Покрытый толстым слоем штукатурки, двухэтажный дом выходил фасадом на Охотный Ряд и выглядел настолько невзрачно, что никто не мог узнать в нём дворец князя Василия Голицына, фаворита царевны Софьи. Пять лет потребовалось Петру Барановскому, чтобы вернуть столице роскошный образец московского барокко, а заодно восстановить стоявшую рядом домовую церковь Параскевы Пятницы. Там же, чуть ближе к Тверской, были обнаружены и отреставрированы палаты И. Б. Троекурова, построенные в конце XVII века.

Палаты князя В. В. Голицына в Охотном Ряду в процессе реставрации, 1919. В правом углу – палаты Троекуровых

Спасать от большевиков-богоборцев храмы было труднее всего. Впрочем, приём отыскался быстро: новая власть вела наступление на религию, но с культурой пока ещё не воевала, поэтому превращение церкви в музей сразу выводило её из-под удара. В Наркомате просвещения Барановский пробил идею создания музея русской архитектуры и одним этим выстрелом убил двух зайцев – теперь ему было куда перевозить и где сохранять памятники деревянного зодчества, но главное, охранную грамоту получила территория музея, а располагался он в подмосковной усадьбе «Коломенское».

Отныне можно было не волноваться за судьбу бывшей резиденции царя Алексея Михайловича со знаменитой шатровой церковью Вознесения, построенной Василием III после рождения долгожданного сына, будущего Ивана Грозного… Сюда Пётр Дмитриевич перевёз из Архангельска домик Петра I, башни из Сумского и Братского острогов и другие постройки числом более двадцати. Это притом, что в музее поначалу работало всего три человека: директор П. Д. Барановский, завхоз и сторож.

Но чем дальше, тем сильнее работа делалась похожей на сражение с гидрой: отсекаешь одну голову – вырастают три новых. Обнаружив надгробие Андрея Рублёва в Свято-Андрониковом монастыре, который уже начали сносить, Барановский обратился за помощью к Грабарю, и они вместе предложили создать на базе монастыря музей древнерусского искусства. Пока шла канцелярская волокита, надгробие было уничтожено, а позволения на создание музея ждать пришлось лет пятнадцать.

В 1929 году приняли решение о сносе Чудова монастыря в Кремле, и Барановский был последним, кто входил в него перед взрывом. Всем было плевать на реставраторов и на их работу: бережно снятую накануне фреску даже унести не дали, никого не пропустили к оцепленному зданию. Но Пётр Дмитриевич всё-таки прорвался и успел вынести оттуда мощи митрополита Алексия.

Потом настал черёд Параскевы Пятницы и палат Голицына – на их месте решили возвести здание Совета труда и обороны (впоследствии дом № 2 по Охотному Ряду занимали Совнарком, Госплан, а теперь в нём располагается Государственная дума).

В 1930 году большевики занялись реконструкцией Красной площади, и горком партии принял решение о сносе Иверских ворот и Казанского собора. Барановский и Грабарь позвали на подмогу знаменитого архитектора А. В. Щусева и профессора Н. П. Сычёва, пробились на приём в Кремль и попытались объяснить Кагановичу, что назначенные к сносу объекты являются уникальными с точки зрения эстетики. «А моя эстетика требует, чтобы колонны демонстрантов шести районов Москвы одновременно вливались на Красную площадь!» – таков был ответ Кагановича.

Вот так, товарищи. Идите и не мешайте строить новую жизнь!

Храм Параскевы Пятницы в Охотном Ряду, на заднем плане – «Националь». Фото 1910-х годов

Иверскую часовню снесли, но с Казанским собором пока медлили, и это давало какую-то надежду. Снова стало возможным ненадолго покидать Москву и продолжать свою миссию. Забот всё прибавлялось. На Ильинке разбирали церковь Николы Большой Крест, и надо было хотя бы какие-то части архитектурного декора перевезти в музей, а ещё с Белого моря в Коломенское доставили наконец деревянную крепостную башню, за год до того бережно разобранную, чуть не погибшую вместе с севшей на мель баржей, едва не пущенную на дрова в Архангельске, но всё же доехавшую до Москвы.

Едва успел Барановский погрузиться в эти дела, как забыть о них заставила новая беда: сообщили, что принято решение уничтожить храм Василия Блаженного.

И вот тут чаша терпения переполнилась. Если допустить это, тогда и вся остальная работа утратит смысл. Барановский стоял у последней черты, где терять уже нечего. И неважно, что силы неравны, – значит, больше нет запрещённых приёмов!..

В опасной близости от Кремля… Фото 2011 года

Рассказывали, что Пётр Дмитриевич явился в Моссовет и поклялся, что покончит с собой, если собор будет уничтожен. (Вполне возможно, но не от Моссовета зависело решение.) Существует и другая легенда, будто бы Барановский ночью пробрался в заминированный храм и заперся изнутри, а приехавшим наутро сапёрам сказал: «Взрывайте вместе со мной». (Это вряд ли, потому что высадить двери сапёры смогли бы одной тротиловой шашкой.) Говорили, что он встал на колени перед собравшимся Центральным комитетом. (Думаю, смог бы, если б верил, что это подействует.) Скорее всего, он просто послал Сталину телеграмму такого содержания, что великий вождь советского народа изменил своё решение – и храм уцелел.

То есть пока уцелел.

Каждый вечер Пётр Дмитриевич появлялся на Васильевском спуске, чтобы проверить, не происходит ли чего вблизи храма, и лишь потом через Большой Москворецкий мост отправлялся домой. И каждое утро, выглянув из окна и убедившись, что всё спокойно, ехал на работу в Коломенское. Там его и взяли вечером 4 октября 1933 года.

Заключённый Барановский П. Д. Фото 1933 года из архивов ОГПУ – НКВД

Для начала следователь полистал протоколы «комиссии по чистке аппарата Центральных государственных реставрационных мастерских» от 9 апреля 1931 года, но они не содержали ничего, достойного внимания. Не подшивать же к делу обвинения в утаивании «богатого материала, собранного по периферии по памятникам искусства и старины», в «аполитичной» защите памятников и в том, что «гр. Барановский П. Д. в общественной работе никакого участия не принимает».

Поэтому следователь принялся шить дежурное обвинение по ст. 58 п. 10, 11 (измена Родине), стараясь построить его на собственном признании обвиняемого. Свиданий не разрешал, спать не давал и всё спрашивал сочувственно: «Ну какой смысл упорствовать? Себе же делаете хуже. Да и собор этот несчастный уже разбирают вовсю. Давайте лучше, рассказывайте о вашей контрреволюционной организации».

Коллегия ОГПУ от 2.04.1934 года, даже не утруждаясь допросом обвиняемого, признала его виновным по статье 58. Перед отправкой Барановского в Мариинский лагерь жене разрешили короткое свидание с ним. Как она рассказывала: «Пётр Дмитриевич одно только и успел спросить у меня: «…Снесли?..» Я плачу, а сама головой мотаю: «Целый!»

Станция метро «Комсомольская» и Ярославский вокзал. Фото 1938 года из фонда ЦИГИ

В Мариинске Барановский отсидел три года. Почти сразу же его назначили помощником начальника строительной части. Помимо прочих работ Пётр Дмитриевич спроектировал здание сельскохозяйственного музея, который конечно же строить не стали. Но всё же заключённого инженера назначили начальником строительства электростанции, а весной 1936 года освободили досрочно, вручив на прощание мандат «Ударника сибирских лагерей».

Представляю, как с перрона Ярославского вокзала он быстрым шагом выходит на Комсомольскую площадь, озирается в поисках извозчика… Вспоминает, что за то время, пока он сидел, успели построить первую линию метро; находит вестибюль, покупает бумажный билетик и спускается под землю, нервно сжимая рукой тёплый резиновый поручень… Как поднимается по эскалатору на станции «Охотный Ряд», выходит на поверхность в самом начале улицы Горького (которую по привычке называет Тверской) и с замиранием сердца смотрит туда, где в проёме между Музеем Ленина и Историческим виднеются разноцветные луковки куполов…

Разборка Казанского собора

Однако полюбовались, и хватит, гражданин Барановский. «Врагам народа», пускай и отсидевшим своё, московская прописка не полагается, так что жить вы теперь будете «за 101-м километром». А точнее – в городе Александров Владимирской области, где обязаны вы ежедневно в 17.30 у местного оперуполномоченного расписываться в книге учёта. Но есть и хорошая новость: Лазарь Каганович теперь нарком путей сообщения, а Московским комитетом партии руководит товарищ Хрущёв. Неужели же ничего не изменится?

Не изменилось. Казанский собор уже начали разбирать.

Ох, как же Барановский жалел, что в те дни, когда занимался реставрацией этого храма, не произвёл замеров в полном объёме!.. А теперь можно и не успеть. И вот он из окон Исторического музея делает фотографии – тайком, потому что выйди-ка с фотоаппаратом на Красную площадь! «Что это вы делаете, гражданин? А предъявите документы!.. Это что у нас – справка об освобождении?.. Так-с. И на какую разведку вы работаете теперь?»

Хотя с замерами дело обстоит попроще: как сотрудник Александровского краеведческого музея, Барановский даже командировочное предписание имеет, вот только отмечаться по месту прописки всё равно обязан. Поэтому каждый день он поднимается ни свет ни заря и едет в Москву, а в третьем часу спешит на вокзал – за опоздание можно и новый срок получить.

Но жизнь понемногу налаживается. В музей в Коломенском Петра Дмитриевича принимают на должность консультанта. Там на основании архивных документов, а также исследования остатков фундамента он создаёт макет деревянного дворца царя Алексея Михайловича, построенного в 1667–1670 годах и разобранного по приказу Екатерины II. (В наши дни этот дворец был воссоздан, но использованные материалы и технологии оставляют впечатление новодела).

Не имея прежних возможностей для практической работы, Барановский формулирует теоретические принципы реставрации. Они были в чём-то подобны реставрации икон, когда краска снимается слой за слоем, пока мастер не дойдёт до самого древнего.

Интересной была и методика: восстановление первозданного облика памятника на основании типовых размеров кирпича, использованного при постройке здания. Часто бывало, что к памятнику в более поздние времена делались пристройки или, наоборот, срубались какие-то элементы отделки, растёсывались оконные проёмы, что могло в итоге изменить облик здания до неузнаваемости. Сравнив стёсанный кирпич с находящимся рядом неповреждённым, можно получить довольно точное представление о том, как всё было изначально. Такой подход можно считать особенно важным вкладом в науку реставрации, поскольку до Барановского утраченные части реставрировались «по аналогии» или в стиле эпохи.

Среди того, что в Москве пребывало в запустении и катилось к гибели, было так называемое Крутицкое подворье – комплекс памятников архитектуры XV–XVII веков: храмов, колоколен, живописных палат с переходами и крылечками. Всё это стояло на берегу Москвы-реки за полуразвалившейся крепостной стеной и долгие годы находилось в распоряжении военных. Воскресенскую церковь перестроили под казармы, старое кладбище разровняли и устроили футбольное поле, стены побелили, траву покрасили – в общем, как обычно.

Однако вскоре после войны кто-то из историков сумел убедить власти, что гауптвахте Московского гарнизона нет необходимости находиться там, где сидел в заточении протопоп Аввакум, да и заниматься боевой подготовкой можно где угодно и совсем не обязательно на том месте, где стояла первая русская обсерватория и переводились на русский труды Коперника.

В 1947 году было принято решение о реконструкции Крутицкого подворья. Не стану утверждать, что добился этого решения именно Пётр Дмитриевич – но кто ещё мог разглядеть сквозь стены казённого здания древнюю красоту митрополичьего храма? Как бы то ни было, работы поручили Барановскому. С каким же азартом он впрягся в это дело! Ему почти шестьдесят, а он всё такой же неугомонный – сам облазил всё до последней клетушки; случалось, что и землёй его засыпало, и со стены срывался… Хорошо ещё, что сама стена не рухнула, а ведь огромный пролёт стоял, угрожающе покосившись, и никто не знал, как его поставить на место. У инженера Барановского это получилось.

П. Д. Барановский в Троицком монастыре, Болдино. Фото А. Пономарева, 1966

Но главное, что получилось у Петра Дмитриевича, – это создать школу реставраторов.

Началось с объявления, напечатанного в газете в 1969 году: «Мастерская приглашает для обучения профессиям белокаменщиков, резчиков, позолотчиков». Пришло человек пятнадцать. Вот из них и сложился клуб «Родина», как именовалась официально команда Барановского.

Работа шла много лет. Она и до сих пор ещё не завершена, хотя некоторые из объектов подворья (Крутицкий надвратный теремок) уже находятся под охраной ЮНЕСКО.

Сейчас руководят реставрацией ученики Барановского. Сам же Пётр Дмитриевич под конец своей долгой жизни был вынужден отойти от дел – зрение отказало. На девяносто третьем году жизни этот удивительный и несгибаемый человек тихо скончался дома, на руках у своей дочери.

Оглавление книги