Книга: Вокруг Кремля и Китай-Города

Семейные обстоятельства

Семейные обстоятельства

У дона Вито Корлеоне было три сына и дочь Конни, от которой семья видела только проблемы. Зато крёстному отцу всё же повезло с сыновьями, все выросли здоровыми, хотя и очень разными: Санни был горяч и агрессивен, Фредо – глуповат и слабоволен, Майкл – хладнокровен и коварен.

А у нашего героя было три дочери, и все умерли во младенчестве; а неприятности он создавал себе по большей части сам. Например, старшего сына Ивана, такого же темпераментного и злого, как и он, отец сгоряча убил в домашней сваре; семейное дело в итоге пришлось возглавить другому сыну, Фёдору, – скудоумному и бесхарактерному, как Фредо Корлеоне. Для роли преемника, возможно, рождён был Дмитрий – но первенец утонул, не прожив и года.

Впрочем, давайте присмотримся к биографии нашего героя с самого начала и даже отмотаем немного в предыдущую серию, потому что прежде, чем Иван появился на свет, отцу его Василию пришлось развестись и супругу Соломонию Сабурову постричь в монахини. А что ему ещё оставалось, если за двадцать лет брака она не подарила ему наследника?..

Василий III, великий князь Московский, вводит во дворец невесту свою, Елену Глинскую. Рисунок К. А. Лебедева, гравировал Пастушкевич, 1896

Удалиться в монастырь царица не желала, и её постригли насильно. Она сопротивлялась, сорвала с головы монашеский куколь, и тогда боярин Поджогин ударил её плетью. В ответ на это унижение Соломония прокляла и боярина, и царя, и разлучницу Елену, и всё их будущее потомство, воскликнув: «Господь отомстит моему гонителю! Не пройдёт и века, как от его поганого рода никого не останется!..»

Проклятие ли стало причиной или гены династии Рюриковичей уже ослабели, но Василию и с новой царицей произвести на свет Ивана удалось не в первый год супружества, а другой их сын Юрий и вовсе родился глухонемым. Судя по дальнейшим событиям, проклятие оказалось сильным.

Детство Ивану выпало незавидное. Ему и трёх лет не исполнилось, когда от какого-то нарыва на ноге умер отец, а пятью годами позже отправилась в лучший мир и матушка, Елена Глинская, причём ходили упорные слухи об отравлении. Избавляться от Ивана никто не планировал, поскольку был он по малолетству не опасен, тогда как смерть его поставила бы перед необходимостью вступить в борьбу за наследство сразу несколько могущественных кланов, а открытой войны никто из них не хотел. Поэтому семьи боролись за влияние на Ивана и старались держаться к нему поближе, а он привыкал к тому, что жизнь вокруг – это «схватка бульдогов под ковром». Мальчик ещё ничего толком не понимал, но всегда чувствовал себя в опасности. Родственники матери, Глинские, не заботились о нём, потому что их оттёрли от Ивана две других влиятельных семьи – Шуйские и Бельские. Между собой они страшно враждовали и в средствах борьбы не стеснялись. Когда Ивану исполнилось двенадцать, и счёт был в пользу Бельских, Шуйские попытались ночью убить одного из врагов. Тот спрятался в доме Ивана, и преследователи учинили там обыск, разбудив и напугав мальчика.

Образование его сводилось в основном к чтению Священного Писания, и вскорости обладавший прекрасной памятью Иван уже помнил эти книги близко к тексту. Что же до воспитания, то этой заботой никто себя не обременял, а потому Иван вытворял всё, что вздумается. Мог, например, взять за шкирку какую-нибудь домашнюю животину и сбросить с крыши – так просто, ради смеха. Свойственное некоторым мальчишкам желание мучить беззащитных тварей хотя ещё и не садизм, но уже определённый сигнал тревоги. Вот только в данном случае принимать сигнал было некому.

Иван подрастал, становясь скрытным и недоверчивым, расчётливым и очень религиозным. На семнадцатом году жизни он объявил приближённым, что намерен не только венчаться на царство, но и пройти обряд миропомазания, что должно было подчеркнуть его право властвовать по Божьему соизволению, а не только по законам наследования. Так и было сделано.

А месяц спустя молодой властитель обвенчался. Наученный горьким опытом отца, которому Соломонию сосватали, неудачно выбрав её из полутора тысяч невест, Иван не смотрел ни на знатность рода, ни на умение носить парадные одежды… Как когда-то на Сицилии Майкл Корлеоне утонул в карих глазах Аполлонии, так и Иван ни в чём не сомневался, когда повёл к венцу дочь вдовы Захарьиной Анастасию.

Первый год взрослой и полновластной жизни выдался очень непростым. Сначала вспыхнул пожар, испепеливший весь город, а следом за ним – мятеж. Потерявшие в пожаре всё свое имущество горожане были взбудоражены, и тут умело запущенный слух о поджоге обвинил в преступлении семейство Глинских. Растерзав одного из них, толпа в поисках остальных злоумышленников добралась до села Воробьёво, где царь укрылся от пожара. Бунтовщикам заговорили зубы, чтобы разошлись, а потом зачинщиков переловили и предали казни. Из этой истории Иван сделал два вывода: что ничего нельзя оставлять безнаказанным и что в одиночку долго не продержаться.

В общем, правление началось с того, что Иван завёл семью и начал создавать Семью.

Второе оказалось намного сложнее, но в целом получилось неплохо. Андрей Курбский и Алексей Адашев стали caporegime, миссия consigliere была возложена на священника Сильвестра, а называлось всё это – Избранная рада.

Первым делом реформировали войско, потому что «добрым словом и пистолетом можно добиться большего, чем просто добрым словом». Для начала разбираться решили с врагами внешними, коих было предостаточно, в какую сторону ни глянь: с севера шведы, с юга крымчаки, с запада ливонцы, с востока татары. Помолясь, двинулись на восток.

Справиться с Казанью с первой попытки не удалось. Иван истово молил Бога о победе, а также о здравии жены, которая была на сносях уже в третий раз, и лекари высказывали надежду, что наконец-то родится мальчик. Иван дал обет: если Анастасия родит наследника, все вместе поедут на богомолье. И всё исполнилось: Казань пала, жена благополучно разрешилась от бремени… вот только сам Иван заболел – должно быть, о собственном здравии молиться забывал.

Иван Грозный и Сильвестр. По рисунку И. Панова гравировал И. Матюшин, 1870-е годы

Лекари не знали, что с ним и от какой хвори они страдальца пользуют, но тот несколько дней пролежал пластом, так что приближённые сочли за благо привести бояр к присяге малолетнему наследнику. Однако присягать «пелёночнику» захотели не все, и даже внутри Избранной рады мнения разделились…

Назревала новая смута. Но организм 23-летнего мужчины за жизнь цепляется так крепко, что лекарям лучше бы и не беспокоиться. Иван поправился, и в начале лета семейство и приближённые погрузились на струги и во исполнение обета отправились на богомолье в Белозёрский монастырь.

Константин Вещилов. Иоанн Грозный после казанских побед, 1904

С наследника не спускали глаз. Два человека постоянно находились справа и слева от кормилицы – подхватить, если вдруг споткнётся. Даже со струга сходили таким манером. И однажды сходни не выдержали веса двух бодигардов и дебелой кормилицы с восьмимесячным Дмитрием на руках. Все очутились в воде. Кормилица не выронила наследника, и довольно быстро ей помогли выбраться на берег – но ребёнок захлебнулся и откачать его так и не сумели.

Отец пережил эту потерю мужественно. Бог дал, Бог и взял, как говорили тогда, поскольку в любом семействе умирала едва ли не половина новорождённых, – а ведь Ивану всего 23 года, будут и ещё дети. И действительно, в конце лета Анастасия вновь понесла.

А Иван, полный сил и злости, отправил своих воинов на юг, на взятие Астрахани. Вскоре ханство покорилось, а жена родила мальчика. Назвали его в честь отца. Но тут фортуна отвернулась от Ивана – видимо, не пожелала, чтобы и в семье всё ладилось, и дела шли хорошо.

Он больше не находил опоры в тех, кому больше всего доверял и на кого во всём полагался. Вместо того чтобы советовать, как лучше сделать то, чего хочет он, Избранная рада начала советовать, чего ему хотеть.

Иван стремился наладить контакты с Западной Европой. С тех пор как в Белое море случайно зашёл корабль английских купцов, эта мысль уже два года не покидала Ивана. Белое море на шесть месяцев в году замерзает, но ведь Европа очень близка, нужен только выход к балтийским берегам. А земли, лежавшие под Ливонским орденом, Иван считал исконно славянскими. Но этих планов не одобряла Семья, предлагавшая поход на Крымское ханство. Резоны Адашева и Сильвестра были просты: уж коль начали побеждать магометан, так надобно и добить, покуда враг не накопил сил для ответного удара. Причём советчиков не смущало, что мужское население Крыма поголовно носило оружие и хан мог разом бросить в бой сто тысяч сабель.

К этим расхождениям в стратегии добавлялась и личная неприязнь. Иван уже начал привыкать к беспрекословному подчинению, а эти трое по старой памяти позволяли себе настаивать на своём мнении. Сильвестр на правах царского духовника стремился регламентировать жизнь Ивана даже в совершенно неуместных мелочах, что не могло не раздражать государя.

Ну и наконец, хотя никто и не был наказан за нежелание присягнуть наследнику, но Избранной раде этого не забыли ни Анастасия, ни её родственники, а Иван очень любил жену, тем более что она опять родила, на этот раз дочку. То есть в семье всё было безупречно, а вот Семья оставляла желать лучшего. Действия Сильвестра и Адашева в дни болезни Ивана объяснялись просто: в случае его смерти власть перешла бы к родственникам Анастасии, которым Рада была ни к чему. Но хотя соратники действовали точно по формуле «ничего личного, просто бизнес», за своими caporegime и consigliere Иван признавал только два права: либо служить ему (и его сыну), либо выйти из дела, а вот бороться за собственные интересы было непозволительно.

Разделаться с Ливонским орденом оказалось намного проще, чем выиграть эту войну. Иван даже представить себе не мог, насколько затяжной она окажется. К тому же первые победы были омрачены смертью маленькой Евдокии. Словно кто-то пробовал Ивана на прочность, то и дело бросая на весы его судьбы увесистые камни, белые и чёрные, и наблюдая: сломается или нет?

Как ему и предсказывали, крымский хан начал терзать южные рубежи, и пришлось Ивану отправить Адашева к ливонцам заключать перемирие, тем более что Дания, Швеция и Польша дали понять, что готовы включиться в борьбу за ливонские земли.

Европа всегда воспринимала Россию как некоего злого джинна, которого непременно следует держать в закупоренном состоянии, и каждая попытка русских пробиться к морю (Балтийскому или Чёрному, а тем более к Средиземному) волшебным образом устраняла все противоречия между европейскими монархами, и они дружно принимались утрамбовывать джинна обратно.

Плоды недавних побед уплыли прямо из рук, а дома случилось новое несчастье – умерла Анастасия. Признаков отравления не было, однако с чего бы умирать молодой цветущей женщине? Среди её недоброжелателей Иван числил и членов Избранной рады, которых на фоне последних неудач готов был обвинить в чём угодно. Адашева Иван отправил воевать в Ливонию, Сильвестру дал понять, что не нуждается более в нём как в духовном наставнике, и тот удалился в монастырь. Князя Курбского царь не тронул, помня его многочисленные ратные победы и добрые отношения с покойной Анастасией.

Долго вдоветь Иван себе не позволил.

Сколько ни горюй, а жениться надо – хотя бы ради сыновей (старшему – шесть, младшему – три, и да минует обоих выпавшая их отцу сиротская судьба). Едва закончился год траура, как прибыла в Москву дочь владетеля Кабарды княжна Кученей в сопровождении трёх брать ев: Мамстрюка, Домалука и Султанкула. Черноглазая черкешенка Ивану приглянулась, и уже на пятый день её пребывания в гостях дело сладилось – митрополит Макарий произвёл обряд крещения, переменив имя Кученей на Марию, а ещё через месяц состоялось венчание. Выйдя из церкви, Мария тоном своим и выражением лица сразу же дала понять всем, что отныне она здесь госпожа и никто не вправе быть с ней вровень, за исключением разве что супруга.

Говорили, будто именно Мария подала Ивану мысль окружить себя отрядом верных воинов, как это принято на Востоке; может, и так. Во всяком случае, изменения в характере Ивана, разменявшего четвёртый десяток, совпали по времени с переменами в его личной жизни. Он стал не просто подозрителен – но жесток, и гнев его выливался порой в совершенно дикие поступки.

А судьба продолжала швырять Ивану то белые, то чёрные камни: в Ливонии победы чередовались с поражениями, Мария родила мальчика, но маленький Василий умер, не прожив и двух месяцев. Иван не знал, кого во всём винить, но ему страшно хотелось, чтобы кто-то ответил за его несчастья. Ответить пришлось людям из клана Оболенских: воеводу Юрия Кашина по приказу Ивана убили по дороге в церковь, едва ли не на паперти, а Михаила Репнина, как говорили, царь зарезал собственноручно за то, что тот на пиру отказался плясать в шутовской маске.

Эти события происходили на глазах князя Курбского, воспринявшего их как заявление: с любым из вас могу разделаться, когда пожелаю. Послания, адресованные «главам пяти семейств», князь Андрей отнёс и на свой счёт, поскольку был весьма умён. Подобно Тессио, принявшему предложение дона Барзини, Курбский решил переметнуться на сторону противника, – только, в отличие от Тессио, ему это удалось. Бросив жену и сына, Курбский перебежал к литовскому королю Сигизмунду.

Сказать, что государь был в ярости, – это ничего не сказать. Мало того что взятый под стражу думный дьяк Адашев исхитрился умереть до того, как был доставлен к Ивану, так и второй caporegime ускользнул от праведного гнева. Этот факт бесил даже сильнее, чем то, что отныне всё известное беглому главнокомандующему стало ведомо врагу.

Нет, больше никому не удастся его предать! И никто не уйдёт от наказания!

Но чтобы сводить счёты, нужно было отгородиться от врагов и окружить себя теми, кто всецело зависел бы от своего повелителя и без него превращался в ничто. Как это сделать?

Иван не мог казнить или выгнать всех, в ком был не уверен, – таковых имелось слишком много. Тогда он вывернул ситуацию наизнанку: вместо того, чтобы разбирать вины и прегрешения каждого в отдельности, он сделал жест, означавший: да пропадите пропадом вы все!.. Собравшись со своим семейством на богомолье, царь приказал сопровождавшим его людям тоже ехать с чадами и домочадцами. Хотя отъезжали всего лишь в Коломенское, увезли с собой иконы, царскую казну и библиотеку, словно покидали дом навсегда. И действительно – едва установился санный путь, Иван и все его люди снова пустились в дорогу и остановились лишь в Александровой слободе, в сотне вёрст от Москвы. В покинутой государем столице никто не понимал, что происходит.

И вот в самом начале января царь сделал ход не менее эффектный, чем выступление в новогоднем эфире с заявлением: «Я ухожу». Митрополиту Московскому он прислал список прегрешений, в которых повинны были перед Иваном и бояре, и служилые люди, и даже духовенство. Список был длинный, ибо поминались в нём даже измены и обиды его детских лет, и завершался словами о том, что он «от великой жалости сердца, не могши их многих изменных дел терпети, оставил своё государство и поехал где-нибудь поселиться, где его Бог наставит».

Другую присланную Иваном грамоту зачитали на Лобном месте. В ней царь объявлял московским купцам и всем православным, что «гнева на них и опалы никоторыя нет» – однако нетрудно догадаться, что все пребывали в полной растерянности. Дальше произошло то, на что Иван и рассчитывал: через пару дней в Александрову слободу прибыли представители бояр и духовенства с челобитной – казни кого как пожелаешь, только не оставляй нас своим попечением.

Вячеслав Шварц. Царский выезд на богомолье в XVII веке, 1880-е годы

Получив карт-бланш, Иван поразмыслил ещё месяц и вернулся в Москву, чтобы создать опричнину. Значение слова «опричь» – кроме. Поэтому князь Курбский в своих письмах к Ивану именовал опричников «кромешниками», то есть адовым воинством (по выражению «ад кромешный»). Такими они и были, эти довольно молодые и по большей части неродовитые люди, безгранично преданные Ивану и поставленные им выше всех, за исключением царской семьи. Дальнейшие события показали, что Русью можно править, опираясь всего лишь на одну тысячу вооружённых молодчиков – надо только гарантировать им полную безнаказанность. Видимо, таково загадочное свойство национального характера, что пара чеченцев с одним ножиком на двоих легко может держать в подчинении хоть целую казарму славян. Сам ли Иван понял это или Мария Темрюковна открыла ему глаза на данный парадокс – но царь им воспользовался.

Аполлинарий Васнецов. Москва XVI столетия, 1891

Поначалу всё шло гладко: опричники вырезали царёвых недоброжелателей поодиночке и семьями, а потом и целыми городами. Один лишь вид опричника в чёрном одеянии, похожем на монашескую рясу, повергал людей в ужас. Опричник мог, подобно самураю, любого встречного зарубить на месте, и никто не спросил бы за что. Мог объявить человека своим должником, не утруждаясь никакими доказательствами, и кто бы отважился усомниться в правоте слов доверенного царского слуги? В общем, очень скоро опричников начали обходить седьмой дорогой, как сейчас стараются держаться подальше от сотрудников силовых ведомств.

Единственным, кто осмелился возвысить голос против всех этих лиходейств и беззаконий, был митрополит Филипп, увещевавший царя устно и письменно, но Иван игнорировал и пастырское слово, и «филькины грамоты». Кончилось тем, что опричники выволокли митрополита из храма, избили, содрали облачение и в простой монашеской рясе увезли в ссылку.

Опричное войско понемногу разрасталось, превращаясь в дикий гибрид партийной номенклатуры, монашеского ордена и команды «тонтон-макутов». Казни становились всё более жестокими и изощрёнными – не потому ли, кстати, что царица любила такие зрелища?

А она их любила, да и брат её Султанкул тоже. Приняв крещение под именем Михаила и поступив к Ивану на службу, князь Черкасский стал главой опричной Думы. Но главным опричником был, конечно, не он. Воплотив царский замысел, эту гвардию создал воевода Алексей Басманов.

Опираясь на свою зондеркоманду, Иван намеревался перетряхнуть всё царство – можно сказать, просеять вручную. Он не только сводил счёты с недругами, он менял основы жизни: если раньше люди владели землёй, потому что она досталась от отца и деда, то теперь землю в удел давал царь. Мог дать, мог отнять. Мог переселить в другую волость, исходя из своих соображений: например, чтобы разрушить многолетние связи с соседями и оставить лишь одну связь – с тем, кто способен давать и отнимать.

В результате власть Ивана внутри страны стала абсолютной и ничем не ограниченной, к чему он и стремился. Была лишь одна проблема: опричное войско за пять лет разрослось до пяти тысяч сабель, и риск оказаться заложником этой силы беспокоил Ивана всё больше. Он вообще сделался маниакально подозрительным после смерти второй жены, хотя и охладел уже к ней, а потому отправил на богомолье надолго… и вот она вернулась, уже нездоровой, и умерла.

Царю страшно хотелось на ком-нибудь сорвать злость, и тут как раз поступил донос – глупейший, но ко времени попавший. Некий житель Новгорода сообщал, что город якобы вознамерился перейти под власть литовского короля Сигизмунда и даже грамота об этом, подписанная видными горожанами, хранится в тайнике в соборе Святой Софии.

Виктор Васнецов. Иоанн Грозный. Эскиз, 1884

Тут Иван и дал волю своему гневу. От карательного похода на Новгород и Псков не смог отговорить его даже опричный воевода Алексей Басманов – храбрый воин и весёлый собутыльник, а в недалёком прошлом новгородский наместник. Напротив, царь и его заподозрил в измене и бросил в темницу вместе с сыном, красавчиком Фёдором.

Поход возглавил другой опричник – Григорий Скуратов-Бельский, за малый рост прозванный Малютой. Скоро он стал для Ивана тем, чем для дона Корлеоне был Люка Брацци, – средством повергнуть врага в ужас одним лишь упоминанием имени, потому что не существовало на свете такого изуверства, на которое Скуратов не отважился бы, лишь только прикажи.

Николай Неврев. Последние минуты митрополита Филиппа, 1898

По дороге к Новгороду опричники уничтожали всё на своём пути, чтобы никто не смог предупредить обречённый город, а тем временем Иван с Малютой завернули в монастырь, куда был сослан лишённый сана митрополит Филипп. Царь пожелал получить благословение, монах отказал со словами: «Я благословляю добрых – на доброе». После этого Иван покинул келью, а Малюта задержался. Выйдя через несколько минут, он сообщил, что Филипп умер от духоты.

С этого момента карьера Скуратова стремительно пошла вверх. Без боя взятый город он разорял и уничтожал с такой жестокостью, какой на Руси не видывали даже от татар. Шесть недель терзали опричники несчастный Новгород, словно состязаясь в изобретении новых способов умерщвления. Людей таскали на аркане за мчащимся конём, сажали на кол, топили в прорубях, сжигали живьём…

Казалось бы, зачем Ивану понадобилось разорять один из богатейших городов своего царства? Ведь даже овец стригут ежегодно, а зарезать животное можно лишь единожды. Но дело в том, что этот русский город с его обычаем решать вопросы на всенародном вече Иван не считал своим и не видел иного способа вбить в головы новгородцев простую мысль, что существует только царская воля, и никакой другой.

К тому же в те времена объяснения с позиции силы доходили лучше всего. Например, после взятия Казани и разграбления города Иван использовал трупы жителей для психической атаки: приказал связывать убитым ноги у щиколоток, насаживать тела «верхом» на брёвна и пускать вниз по течению. По 30–40 мертвецов плыли в воде под каждым таким бревном, и торчали над Волгой их одеревенелые ноги. Когда этот молчаливый ультиматум течением донесло до Астрахани, татарский правитель города поразмыслил и решил оставить город без боя.

Наделённый воображением и острым умом, цепкой памятью и железной волей, избавленный от сентиментальных предрассудков, Иван мог стать прекрасным властителем. К несчастью для всех, судьба добавила и кое-что лишнее – эмоциональность и привязчивость. Сиротское детство царя наделило его потребностью любить: он очаровывался человеком и впускал его в своё сердце, – но от любви до ненависти один шаг, а для Ивана это расстояние было и того короче. Когда наступало разочарование, недавнего фаворита он выдирал из сердца, а чтобы заглушить боль, причинял страдания другим.

По возвращении в Александрову слободу царь приказал Скуратову произвести «розыск» по делу «о новгородской измене», и Малюта не подвёл: кто под пыткой, а кто из желания освободить для себя ступеньку на карьерной лестнице, но десятки опричников дали нужные показания, в том числе и на своё высшее начальство.

Князю Афанасию Вяземскому в прежние времена Иван доверял настолько, что в дни болезни принимал лекарства лишь из его рук, а теперь бывшего соратника велел забить палками, как собаку. Обвинённому в измене Фёдору Басманову царь предложил убить отца, чтобы доказать свою невиновность, и тот выполнил приказ – но всё равно был казнён, несмотря на то что состоял с Иваном в противоестественной связи (а может, именно вследствие этого).

Если же говорить о сластолюбии царя – то куда же без него?.. Даже в относительно цивилизованной Европе любой сюзерен располагал правом первой ночи по отношению к дочерям своих вассалов, что уж тогда говорить о Руси тех же времён? Тем более что для Руси времена не очень-то изменились, а если изменились, то в худшую сторону, ибо в XXI веке даже не сюзерен, а любой мент может любого задержанного отыметь любой шваброй, и ничего ему за это не будет (разве что уволят в случае скандала в прессе).

А царь, имея с опричниками те же отношения, что криминальный авторитет имеет со своей ОПГ, держал себя с ними как «первый среди равных», то есть воодушевлял личным примером. Другой вопрос: как Ивану удавалось совмещать самую истовую религиозность с неудержимой тягой к поступкам беспредельно грязным?.. Видимо, с трудом. Всплески жестокости чередовались у него с периодами изнурительных молений, а на закате жизни он вообще составил «Синодик опальных». Этот документ перечислял поимённо всех убитых Иваном (либо по его приказам), а в тех случаях, когда от погибших сохранились не имена, а лишь количество, указанное в докладах Малюты, царь заканчивал очередную фразу так: «им же имена сам Ты, Господи, веси [ведаешь]».

Но всё это ещё впереди, а пока палачам работы хватало. По «новгородскому делу» к смертной казни приговорили более 300 человек. Изувеченных пытками, их вывели из застенков и доставили на Красную площадь, где на помостах ждали топоры и плахи. Собравшейся толпе было объявлено, что царь помиловал 186 человек, которые и были там же отпущены. Остальным предстояли адские муки. Жившие в Москве иностранцы описали увиденное так: «Царь у многих приказал… вырезать из живой кожи ремни, а с других совсем снять кожу и каждому своему придворному определил он, когда тот должен умереть, и для каждого назначил различный род смерти: у одних он приказал отрубить правую и левую руку и ногу, а только потом голову, другим же разрубить живот, а потом отрубить руки, ногу, голову».

Однако Ивану предстояло обнаружить, что насилие и жестокость – инструменты не такие уж универсальные. Живущий в обстановке полного беззакония человек нечувствительно переходит некую грань, за которой теряет страх и снова делается ненадёжным. Что проку думать о будущем, если даже до завтрашнего дня можно не дожить? Зачем держаться за этого властителя, когда любой другой будет как минимум не хуже?

Иоанн Грозный. Из Титулярника XVII века

Летом следующего года стало известно, что крымский хан идёт на Москву. Чтобы встретить врага, на укреплённых берегах Оки встали русские войска. Из пяти опричных полков с трудом удалось собрать лишь один – остальная часть Иванова воинства с награбленным в Новгороде добром разъехалась по своим имениям, да и вообще под басурманские сабли как-то не рвалась.

А крымскому хану пленный сын боярский Кудеяр Тишенков показал безопасную переправу через Оку, и вскоре орда уже двигалась на Москву, обойдя поставленные заслоны. Когда Иван понял, что силы опричников ему собрать не удастся, он перебрался из столицы в Александрову слободу, а оттуда – в Ростов, не рискнув встать во главе земского (то есть не опричного) войска. А оно тем временем поспешно вернулось в Москву и приготовилось к обороне.

Но Девлет-Гирей не пошёл на штурм – он просто поджёг посады, и разлетевшееся по деревянному городу пламя уничтожило весь его за какие-то три часа. Множество людей задохнулось в дыму, и хоронить погибших было некому. Во избежание эпидемии царь приказал сбрасывать тела в Москву-реку, но трупов было столько, что они сгрудились в настоящую плотину, и река начала выходить из берегов.

Аполлинарий Васнецов. Утро

Хан всего этого, разумеется, не видел, но не сомневался в том, что последствия его набега на Москву выглядели не менее впечатляюще, чем те брёвна, что доплыли до Астрахани. Девлет-Гирей ушёл на Рязань, разграбил город и с большим числом пленников вернулся в Крым.

Иван осознал, что получился заколдованный круг: чем больше жестокости он проявлял, тем менее надёжными становились его люди; а сам он в любой неудаче видел измену, поскольку хранить ему верность у людей не было причин, кроме страха. К тому же опричники, наловчившись расправляться с безоружным населением, к настоящим сражениям оказались неспособны. Это означало, что пришло время перетряхнуть опричнину, как сама она совсем недавно профильтровала земщину.

Стараниями Малюты определили виновных и душ двести отправили на тот свет. В числе убиенных оказался и князь Михайло Черкасский, родной брат покойной царицы Марии Темрюковны. Как глава опричной думы, он, может, и обязан был ответить за сгоревшую Москву, но истина крылась глубже. Поговаривали, что царицу отравили по воле Ивана; брата Марии эти слухи (правдивые или нет) неминуемо сделали бы врагом Ивана, а зачем царю ещё один враг, к тому же воспитанный в традициях кровной мести?..

А законов вендетты Иван Васильевич и сам не нарушал – едва была получена весть, что по дороге к южным заставам, куда был послан князь Черкасский, охрана зарубила его саблями и бердышами, в Москве тем же способом прикончили его 16-летнюю жену и шестимесячного сына.

Сам же Иван, кстати говоря, собрался жениться в третий раз. Старинным проверенным способом организовали смотр невест, для чего свезли молодых красавиц со всего царства. Зная о печальной судьбе царских жён, красавицы ехали без ликования – но кто бы их спрашивал?..

Организовывал конкурс, видимо, Скуратов, поскольку наречённой невестой царя стала Марфа Собакина, дальняя родственница Малюты. Сам он на этой свадьбе был дружкой и вообще сумел благосклонность царя обратить на пользу своему роду, очень удачно выдав замуж всех своих дочерей. Старшая вышла за Ивана Глинского, двоюродного брата царя. Средняя – за боярина Бориса Годунова и, когда он сел на московский трон, стала царицей. Младшая тоже могла бы сделаться царицей, поскольку её взял в жёны князь Дмитрий Шуйский, являвшийся наследником престола, когда страной правил его старший брат Василий Шуйский.

Ивана обвенчали с Марфой Собакиной 28 октября 1571 года, а 13 ноября она скоропостижно скончалась. На сорок первом году жизни Иван стал вдовцом в третий раз, и душевного равновесия ему этот факт не прибавил. Расторопный Малюта снова учинил дознание, в ходе которого на тот свет отправилось ещё человек двадцать. Но что толку – покойницу не вернёшь, а православная церковь в четвёртый раз никого уже не венчает. Однако Ивану хотелось состоять именно в законном браке. Рождённый под знаком Девы, внимательный к любым мелочам, царь имел потребность в соблюдении ритуалов и канонов, так что в его желании идти под венец проявилась не «привычка жениться», а нормальное стремление человека жить в соответствии со своими представлениями о порядке.

И гибкий ум Ивана Васильевича отыскал лазейку. Царь обратился к церковному собору с просьбой признать его брак недействительным, ибо невеста ввиду болезни своей не успела стать ему женой. Более того, Иван слёзно просил дать ему прощение на четвертый брак, объясняя его государственной необходимостью и невозможностью одному воспитывать детей.

Константин Маковский. Боярский свадебный пир в XVII веке, 1883

С детьми действительно было непросто – шестнадцатилетнего Ивана ещё можно было брать с собой на казни и даже пускать иногда попробовать свои силы, а вот тринадцатилетний Фёдор, коренастый карлик с маленькой головой и огромным носом, действительно нуждался в присмотре.

Церковь – в порядке исключения – разрешила царю обвенчаться, отлучив его на год от святого причастия в знак неодобрения (тот же церковный собор грозил анафемой каждому, кто дерзнёт вступить в четвёртый брак), но, как бы то ни было, Иван чувствовал себя счастливым. Кроме Марфы, сосватанной ему Малютой, в длинном ряду невест царю запомнилась ещё одна девушка – Анна Колтовская. Восемнадцатилетняя красавица чем-то напомнила Анастасию, его первую жену. Рядом с Анной к Ивану возвращалось ощущение, что он молод и любим.

Но слишком опытным царедворцем был Малюта Скуратов, чтобы допустить развитие подобной ситуации. Лимит царской милости всегда ограничен, и вся кремлёвская жизнь у подножия трона – не более чем борьба за «доступ к телу». Зная подозрительность царя и его непостоянство в сердечных привязанностях, хитрый Малюта отвёл царю полгодика на то, чтоб насладиться любовью с молодой женой, а потом провернул заранее подготовленную «спецоперацию».

Сначала он нашёл способ показать царю княжну Долгорукую и убедился, что царь в свои 42 года и при молодой жене не остался равнодушным к новым впечатлениям. Потом в подходящий момент Ивану напомнили, что к Анне Колтовской в своё время сватался князь Вяземский, вскоре после того попавший в скуратовские застенки и там казнённый. Этого было достаточно, чтобы царём овладела мысль: не наступит ли день, когда Анна пожелает отомстить ему за гибель жениха?

И потому вскоре пришёл другой день, когда царицу отвезли в Тихвинский монастырь и насильно постригли под именем инокини Дарии. Причём Ивану недостаточно было просто избавиться от вдруг опостылевшей жены: в тот же вечер бывшую супругу под присмотром вездесущего Малюты постригли в схимонахини. Её новое облачение представляло собой чёрную груботканую рясу с белым черепом на груди, что символизировало отказ от всех земных радостей и одиночество до последнего дня жизни. Дарию отвели в подземную келью и заперли там.

А интрига продолжала развиваться так, как было задумано, хотя дальнейшие события произошли несколькими месяцами позже. Разорвавший узы четвёртого брака Иван был готов изведать новые земные радости. При невозможности венчального обряда он ограничился тем, что вместе с княжной Долгорукой отстоял обедню и помолился, после чего царёвы слуги выкатили на улицы множество бочек с брагой и медовухой, и пошёл пир на всю Москву. Сам же Иван уехал с молодой красавицей в Александрову слободу…

Но лучше бы он ничего этого не делал.

Несмотря на юность княжны (а было ей лет пятнадцать), сластолюбивому царю не суждено было «сорвать цветок её невинности». Иван воспринял это как личное оскорбление: мало ли что там бывало у него в походах, но как смела эта девка взойти на царское ложе, коли до того девства своего не хранила?

Наутро Иван хмуро глядел из окна, как связанную по рукам и ногам Марию выносят из терема и кладут в сани. Жить ей оставалось недолго. Нахлёстывая коней, возница разогнался и на самом берегу озера спрыгнул с облучка, а кони помчались дальше по снежной целине, хрустя гнущимся под ними тонким ноябрьским льдом…

Однако Малюта Скуратов ничего этого уже не увидел. Беспредельно преданный своему господину, он выполнил даже тот приказ, который был, казалось бы, не в его интересах – расформировал опричное войско. Наиболее толковые из опричников получили новые назначения, остальные отправились служить в горячие точки, а слово «опричнина» запрещено было даже произносить под угрозой наказания кнутом. (Вообще это очень характерно для российской государственности – предавать забвению свои неблаговидные дела, «а кто старое помянет, тому глаз вон».)

Во главе войска, объединявшего бывших опричников и земских стрельцов, Иван и Малюта отправились в очередной поход на запад. Момент для завершения Ливонской войны был более чем удачный: недавняя кончина короля Сигизмунда выводила из игры Польшу и Литву, крымский хан годом раньше был наголову разбит в сражении при Молодях и угрозы более не представлял, оставалось разделаться со шведами – и свободный выход к Балтике обеспечен.

Но под стенами крепости Вассенштайн (ныне – эстонский город Пайде) Скуратова ждала смерть, столь же глупая, сколь и почётная. Заплечных дел мастер, не имевший опыта полководца, начал осаду крепости с артобстрела, вместо того чтобы начать с разведки. Тогда он узнал бы, что основная часть шведского гарнизона покинула замок для встречи обоза с боеприпасами и провизией, а за стенами осталось «всего 50 воинов, способных владеть оружием, да 500 простых мужиков, бежавших в замок». На пятый день канонады, изведя изрядное количество пороху и ядер, Малюта узнал наконец об истинном положении дел. Чтобы не выглядеть глупо в глазах своего повелителя, он решил устроить себе бенефис – геройски штурмовать крепость, не способную к серьёзной обороне. Шведам даже не предложили сложить оружие (а зачем – вдруг сдались бы?).

И вот 1 января 1573 года (скажем прямо – не самый удачный день для ратных подвигов) Скуратов во главе русского войска сквозь пролом в стене ворвался в крепость и устроил там резню. Понятно же – чем больше трупов, тем больше доблести. Сообразив, что пощады не будет, шведы отошли к Тюремной башне и, засев там, отстреливались до последнего заряда. К полудню крепость была взята, но бенефиса не получилось – Малюту вынесли из замка с пулей в животе.

С чем сравнить горе Ивана?.. Разве что с гневом Ахиллеса, узнавшего о гибели друга Патрокла. Царь действительно любил Скуратова – как человек с агрессивным характером способен обожать своего бойцового пса. «Тризна по Малюте» была ужасной: Иван приказал живьём зажарить всех пленных. Их было немного, поэтому казнили не торопясь – в день по одному немцу и шведу, для полноты картины прибавляя к ним знатных жителей городка. Когда всё было кончено, Иван покинул войско и, увозя с собой тело Скуратова, отбыл в Иосифо-Волоколамский монастырь. Там и упокоилось тело Скуратова, а суждено ли обрести покой душе его – кто знает?..

Тем временем русское войско, разделившееся на несколько отрядов, дабы покончить с остатками шведов, начало терпеть поражения, а 23 января близ замка Лоде в западной Эстляндии двухтысячный отряд шведских рыцарей наголову разгромил шестнадцатитысячное войско князя Мстиславского. Утрата пушек и знамён стала позором, но потеря обоза (более тысячи саней с продовольствием и зимней одеждой) означала невозможность продолжения военных действий.

Что могло утешить Ивана в этой череде неудач?.. Быть может, только старший сын.

Иван сделался очень похожим на отца – крутым нравом, быстротой в решениях, умом и жаждой плотских радостей. Ещё четыре года назад, чтобы пустить энергию 16-летнего сына в безопасное русло, Иван Васильевич женил его, определив в супруги Евдокию Сабурову, племянницу Соломонии, – но, не дождавшись внука через год, разгневался на невестку и по семейной традиции приказал ей принять постриг.

Время шло, и теперь 20-летнего Ивана уж точно пора было женить. Бездетным окажется и этот брак, и через три года в царской семье станет одной монахиней больше, но будущее сокрыто от обоих Иванов, и они старательно выбирают… Видимо, смотрины возбуждающе подействовали на царя, поскольку на свадебном пиру гости осушали чаши за здоровье не одной пары, а двух: сына с Феодосией Соловой и отца с Анной Васильчиковой.

Уж не знаю, показалась ли царю 17-летняя Анна похожей на кого-то из прежних жён, а может быть, Иван просто захотел совместить приятное с полезным: насладиться молодой плотью и заодно продемонстрировать всем, что даже в свои 44 года способен кого угодно за пояс заткнуть. Понятия «кризис среднего возраста» в те времена не существовало, но как ещё можно назвать происходившее с Иваном? Седина в бороду?.. Не прошло и полугода, как он удалил от себя Анну, и её место немедленно заняла другая женщина.

Про Василису, вдову Никиты Мелентьева, до нас дошло больше слухов, чем достоверных фактов. Якобы её предшественница была сослана в монастырь, а то и вовсе отравлена в результате интриг Василисы. А по другой легенде, Иван Василису уличил в прелюбодеянии и велел похоронить в одном гробу с полюбовником (версия неубедительная не только ввиду излишней мелодраматичности, но и потому, что в этой истории фигурировал Малюта Скуратов, уже два года как покойный). Ещё рассказывали, будто мужа Василисы зарезали опричники – но это означало бы, что вдова она не такая уж молодая, поскольку опричнину царь отменил тремя годами раньше.

Григорий Седов. Царь Иван Грозный любуется на Василису Мелентьеву, 1875

Как бы то ни было, необычайная привлекательность Василисы не вызывает сомнений, раз уж Иван ради неё отказался от своего обыкновения иметь дело с юными девственницами. Кроме опыта и сексуальности, новая наложница наверняка поражала Ивана норовистым характером, от чего он со времён Марии Темрюковны успел отвыкнуть. А Василисе терять было нечего: едва царю с ней станет скучно, отправит в монастырь… в лучшем случае. Но, как бы ему ни было с нею хорошо, на трон рядом с собою не посадит. Иван тоже осознавал всё это. Единственное, чем он уважил Василису Мелентьеву (а заодно и удовлетворил собственное стремление к порядку), – это вместе с ней помолился в одной из церквушек неподалёку от Кремля, прежде чем дать волю грешной плоти.

Отношения с Василисой могли бы оказаться долгими, но закончились всего через два года. Как сообщал один из сплетников той поры, однажды на пиру царь заметил её «зрящу яро» на оружничего князя Ивана Девтелева. В приступе ревности Иван Васильевич князя велел казнить, а Василису, по привычке, постричь в монахини. Версия достаточно правдоподобная, особенно если иметь в виду, что действительно некий князь Иван Тевекелев служил сначала в опричнине, а позже получил должность оружничего.

Многие реакции и решения Ивана, с точки зрения нашего современника, кажутся неадекватными. Но вряд ли такой взгляд может претендовать на объективность. Во-первых, в те времена люди многое воспринимали совсем не так, как мы: например, в существовании колдовства и порчи они даже не сомневались, а вот о таком понятии, как гуманизм, ещё и слыхом не слыхивали…

Если же говорить об Иване лично, то разве может не считать всех окружающих пешками человек, не помнящий в своей жизни даже дня такого, когда он не был царём? Способен ли остаться уравновешенным и милосердным тот, у кого отравили мать и три жены подряд? Сумеет ли он возлюбить ближнего, видя вокруг лишь вероломство и интриги?

Поставьте себя на его место и попробуйте сказать, что в его обстоятельствах вы поступали бы как-то иначе… Например, вы только что узнали о нависшей опасности – неведомой, но смертельной: прорицатели сообщают, что в году от рождества Христова 1575-м царя Московского ждёт смерть. Спрашивается, имеется ли у вас адекватное решение данной проблемы?

У Ивана оно нашлось. Как любитель шахмат (эта игра была запрещена церковью, но царь питал слабость к запретным удовольствиям, как телесным, так и умственным), он сделал ход очень естественный: если объявлен шах и ответный удар нанести некому, короля надо убрать с клетки, находящейся под боем. Как это сделать? Не быть царём Московским. Переждать в сторонке этот опасный год. Иван вызвал в Москву касимовского хана, крещёного татарина Симеона Бекбулатовича, и «царским венцом его венчал, а сам назвался Иваном Московским и вышел из города, жил на Петровке…».

Жаль, что в те времена не было шоу-бизнеса – с таким псевдонимом популярность на каком-нибудь «Радио Ямщик» была бы гарантирована. Перед тем как устроить шоу с переодеванием, царь «поработал на разогреве»: казнил кое-кого, дабы не возникло ненужного брожения в умах. Дальше пошло как по маслу: Иван вёл переписку в тоне верноподданного – «Государю великому князю Семиону Бекбулатовичю всеа Русии Иванец Васильев с своими детишками, с Ыванцом да с Федорцом, челом бьют», – при нечастых визитах в Кремль садился поодаль от государя, к боярам…

Но кто является фактическим властителем, а кто – номинальным, ни у кого не вызывало сомнений, равно как и ответ на вопрос, а вернётся ли благодетель на свой престол. Да что я объясняю, вы не хуже меня знаете, как это бывает, когда дружно аплодируют одному, а головы всё время повёрнуты в сторону другого.

Переждав почти двенадцать месяцев, Иван решил, что татарин сделал своё дело и может уходить. Симеона царь отправил в Тверь со званием великого князя Тверского, а сам вернулся на престол.

Но вернулся он другим человеком: перестал казнить, повелел по старым записям составить «Синодик убиенных»… Это не совесть в нём заговорила – просто Иван почувствовал, что пора о душе подумать: ведь тот, кто душу христианскую отправил на тот свет без покаяния, тем самым берёт на себя её грехи, а молодчики Малюты вряд ли кому-то давали помолиться, когда отправляли на тот свет.

Причина наступивших перемен была проста: начало отказывать тело, которому жизнь досталась бурная и переполненная всяческими излишествами. Наступало время приводить в порядок земные дела, душа требовала этого – но плоть по-прежнему искушали демоны. Иван написал «Наставление» детям, призывая сыновей друг о друге заботиться и ни в коем случае не думать о себе в ущерб другому; он подготовил брак сына Фёдора, погружённого в молитвы и совершенно не способного к государственным делам, но и сам, как ни странно, тоже надумал жениться, и опять на молоденькой, хотя ему на тот момент не только было под пятьдесят – он уже двигался с трудом из-за проблем с позвоночником.

Видения Грозного. С картины Ильи Репина гравировал П. Дзедзиц

Согласно преданию, до Ивана дошёл слух о том, что у опального боярина Нагого выросла дочь-красавица, и стареющий царь велел вернуть из ссылки отца, чтобы взглянуть на неё. Якобы Мария, представ пред царскими очами, сразу упала без чувств, что современники приписали силе государева взгляда, а более поздние комментаторы объяснили шоком юной девицы от облика ужасного сгорбленного старца, проявившего интерес к её красоте.

Как бы то ни было, 6 сентября 1580 года Иван и Мария стали мужем и женой. Говорили, будто обряд совершил протопоп Никита – тот же священник, что пятью годами ранее венчал Ивана с Марией Долгорукой, чья семейная жизнь продлилась лишь до утра.

Праздновали свадьбу не то чтобы в узком кругу – но очень по-семейному. Посажёным отцом жениха был его собственный сын, царевич Фёдор. Дружка со стороны жениха – князь Василий Шуйский, со стороны невесты – бывший опричник, а ныне боярин Борис Годунов. Зять Малюты Скуратова умел создавать родственные связи не хуже покойного тестя: на следующий день сестра Годунова, Ирина, венчалась с царевичем Фёдором. Да, это действительно была семья – каждый из перечисленных мужчин успеет в своё время посидеть на московском престоле.

Марию Нагую женой царя считали разве что из вежливости. С точки зрения церковных властей, их венчание силы не имело, хотя и родила она сына. Иван к ней охладел довольно быстро – может, здоровье было уже не то, а может, сдвинулись с мёртвой точки переговоры, которые давно уже шли по поводу брака царя Московского с Марией Гастингс, племянницей королевы Елизаветы I. Английская сторона поначалу выражала сомнения в возможности брака, поскольку было известно, что Иван женат. Но русский посол заверил, что царица государю не ровня и развестись с ней труда не составит. Королева сделала вид, что обдумывает предложение, но на самом деле просто тянула время. Что проку ей было в родстве с русским царём?.. Страна у него, может, и богатая, – но при этом дикая беспредельно, сам же государь уже в преклонных летах и, по донесению послов, слаб здоровьем.

В отличие от Елизаветы Ивана перспективы этого брака интересовали очень сильно: он надеялся прорывом во внешней политике компенсировать последствия тяжёлого кризиса в политике внутренней. Подвластная ему территория увеличилась почти вдвое, зато численность населения сократилась на четверть, и то и другое – в результате его правления. После отмены опричнины отнятые имения были возвращены, но разорёнными и обезлюдевшими – крестьяне разбегались от опричников или попросту вымирали, ограбленные полностью, как во времена продразвёрстки.

Чтобы не разбежались хотя бы те, кто остался, Иван установил «заповедные лета» (годы, когда крестьянин не имел права уйти от своего барина к другому или куда глаза глядят). Как известно, нет ничего более постоянного, чем временное, – вскоре крестьян сделают крепостными.

Иоанн Грозный показывает свои сокровища английскому послу Горсею. С картины А. Д. Литовченко, 1875, гравировал И. Павлов

Изобретённая Иваном опричнина укрепила абсолютную власть государя, но для страны была гибельна во многих отношениях. Да, без эффективной системы управления даже богатая страна не станет мощной державой. Однако само по себе укрепление властной вертикали ещё не делает страну ни счастливой, ни богатой. Форсированные реформы Ивана IV уподобились кровопусканию, произведённому неумелым лекарем, – они едва не убили пациента. Но главным результатом его царствования стали изменения в русском национальном характере: начисто убитое доверие русских к любым представителям власти и на века укоренившийся антагонизм между теми, кто пролез в ряды опричников (независимо от вида кокарды), и теми, кого топчут копыта их коней.

А Иван, даже не осознавая всех последствий своих поступков, мучился оттого, как много ему не удалось. Не удалось пробиться в Европу (да и не больно-то ждут его в Европе), не удалось разделаться с крымским ханом, и даже начатые Избранной радой реформы довести до конца тоже не удалось. Столько усилий, столько насилия – и всё впустую. Хоть бери и всё начинай сызнова. А сил на это уже нет, и взять их негде.

Иоанн Грозный. Статуя М. М. Антокольского. По рисунку В. Шпака гравировал И. Матюшин

Когда-то Иван хоть в семье мог найти покой, но жизнь показала, что каждая новая жена оказывалась хуже предыдущей. Наложниц он более не хотел – и без того чрезмерно много было в его жизни женщин, и лекари даже предполагали, что от одной из них царь заразился дурной болезнью. Не стали ему отрадой и дети: безвольный и недалёкий Фёдор ни на что не годился, а Иван, напротив, был способен на всё.

Конечно же была у царя злость по отношению к сыну. Ивана-младшего он подсознательно ревновал к той власти, которую неминуемо придётся ему отдать… временами даже ненавидел – как ненавидел бы любого человека, отнимающего то, что являлось для него смыслом жизни. Наверное, Иван терзался этим, как старый Барон в «Скупом рыцаре»:

И в один злосчастный день эта ненависть прорвалась наружу – по пустячному поводу, как в коммуналке скандал с дракой и нечаянным смертоубийством может возникнуть из ничего.

Отец зашёл на половину царевича и, увидав, что невестка как-то не так одета, сделал ей замечание. Не то рубашек на ней было меньше семи, не то поясок не завязан… А 27-летний сын, для которого Елена Шереметева была уже третьей женой, заметил на это, что расстраивать беременную негоже, тем более такими мелкими придирками. Государь вспылил и ударил сына посохом по голове.

По другой версии, там вообще была драка: якобы Иван пожелал своим посохом поучить невестку, а сын за неё вступился, после чего царь впал в ярость и изувечил наследника и даже изранил Бориса Годунова, пытавшегося их разнять. Но даже если удар был всего один, то пришёлся он очень неудачно – прямо в висок, и 19 ноября 1581 года наследника не стало, а у невестки от пережитого ужаса случился выкидыш.

Иван обезумел от горя, целыми днями вымаливал себе прощение на коленях перед образами, а по ночам вскакивал с постели с воплями ужаса. Собрав бояр, он объявил, что после такого окаянства царствовать не хочет, а поскольку царевич Феодор страной править не способен, то боярам следует решить, кому из них надлежит занять Московский престол.

Вячеслав Шварц. Иван Грозный у тела убитого им сына, 1864

Прекрасно зная Ивана Васильевича и его любовь к провокациям, бояре поспешили заверить, что кроме царевича никого на престоле видеть не хотят, а потом принялись уговаривать царя не оставлять бразды правления никому.

И он остался. Видимо, власть подобна наркотику – мало кто способен соскочить с такой иглы. Однако теперь это был уже не тот грозный властитель, которого боялись и свои и чужие. Иван стал ласково обращаться с боярами, сыну Фёдору завещал «царствовать благочестиво, с любовию и милостию», уже не позволял себе вспышек гнева, только временами мрачнел и погружался в тоску, а иногда случались с ним припадки, и в такие минуты он звал Ивана. В последний год жизни государь сильно одряхлел и сгорбился, испытывал боль от каждого движения, поэтому его носили в специально изготовленном кресле, хотя было царю всего 53 года.

Смерть Ивана Грозного. С картины А. Л. Маймана гравировал Ю. Барановский

Говорили, что некий чернокнижник предсказал Ивану год смерти и даже день – 18 марта. За такую новость казнить его государь не стал, но приказал бросить в темницу. А зимой, словно кара за всё, настигла царя ужасная хворь: гниение внутри, опухоль снаружи. Отвратительный запах исходил от больного, и никому не удавалось исцелить его – ни лекарям, ни знахаркам.

Страдающий духом и телом царь то призывал колдунов, то истово молился и раздавал обильные милостыни монастырям, дабы и они молились во здравие, приказывал кормить нищих и выпускать пленных. Изредка наступало улучшение, но в целом становилось хуже: тело покрылось волдырями и язвами, а запах сделался невыносимым. Однако же ум оставался ясным, а память никогда не подводила царя, и в предсказанный чернокнижником день Иван повелел доставить узника к нему. Того привели, когда после баньки Иван восседал на ложе, одетый в свежее бельё и расшитый халат. Пребывая в хорошем настроении, царь поинтересовался у прорицателя, по-прежнему ли тот уверен в названной им дате. Чернокнижник резонно заметил, что день ещё не прошёл.

Нахмурившись, царь велел его увести, а сам пожелал сыграть в шахматы, до которых был большой охотник. Подали тавлею – доску, инкрустированную слоновой костью и чёрным деревом. Царь начал привычно расставлять фигуры, неожиданно задумался, забыв, на какой клетке должен стоять король, и вдруг упал, не издав ни звука, – только зацокали пешки, рассыпавшиеся по полу.

Поднялся шум и крик. Царя подняли и усадили на постель; он был без памяти. Кто-то побежал за лекарями, другие за митрополитом. Врачи ничем помочь не смогли, да и священник совершил обряд пострижения в монахи над телом уже почти бездыханным. Вскоре над Москвой поплыл колокольный звон, означавший, что душа покинула тело грозного царя и отправилась туда, где ей воздастся по заслугам.

Оглавление книги