Книга: Покровка. Прогулки по старой Москве

Рынок для непривередливых

Рынок для непривередливых

Комплекс застройки Хитрова рынка (пересечение Подколокольного, Подкопаевского, Певческого и Хитровского переулков) возник в первой половине XIX века.

Сегодня это тихий центр. Даже не верится, что меньше, чем столетие тому назад, тут находилось самое поганое место Москвы – недоброй памяти Хитровка. Тем не менее, это именно так. Нынешняя уютная площадка с типовым школьным зданием посередине и невысокими спокойными домиками некогда была признанной криминальной столицей страны.

А начиналось все вполне миролюбиво. Почтенный москвич, генерал-майор Хитрово решил извлечь какую-никакую выгоду из принадлежавшего ему клочка земли. Он расчистил эту землю, замостил ее и выстроил там лавки для торговцев – преимущественно тех, кто специализируется на овощах и мясе.

Несмотря на некоторую отдаленность от крупнейших магистралей, рынок неожиданно сделался популярным. «Московские ведомости» сообщали: «Площадь Хитрова рынка уже не вмещает всех прибывающих возов, они помещаются по ведущим к ней переулкам, и даже на Солянке… Какой, какой живности нет там. Куда ни оглянись, всюду возы с поросятами, телятами, баранами, гусями, утками, курами, индейками, с гусиными потрохами, с говядиной и солониной, с коровьим маслом, дичью».

Не удивительно, что здесь со временем начали собираться многочисленные москвичи и пришлый люд, искавший себе незатейливой поденщины. Начала складываться своего рода биржа труда. Для удобства соискателей устроили навес. Обилие легкомысленных, наивных, «неиспорченных» провинциалов подтянуло на Хитровку криминал. Выманивать, а то и просто воровать у «гостей города» нехитрые «подъемные» было совсем-совсем не сложно. Лишенные средств к существованию, приличной одежды (новые «приятели», как правило, легко выменивали ее на обноски с незначительной доплатой, которая сразу совместно пропивалась), а также возможности купить обратный билет, приезжие довольно быстро сами опускались и криминализировались. Становились алкоголиками. Сколачивали свои маленькие банды.

Так и пошло. О мясе, репе и капусте все благополучно позабыли. Во главу угла выбилось пьянство, попрошайничество, проституция в самых что ни на есть омерзительных формах и, ясное дело, криминал серьезный – убийства, скупка краденого и тому подобные делишки.

К сожалению, городские власти, в том числе полиция, брезговали да и побаивались появляться на Хитровке. Формально признавалось и само существование Хитровки и та роль, которую она играет в жизни города Москвы. Существовало даже «Попечительство о бедных Хитрова рынка». Время от времени члены его собирались в комфортных домах, пили чай и принимали резолюции: «Борьба с громадным социальным злом, которое представляет собой Хитров рынок, возможна только при постройке ночлежных домов, удовлетворяющих требованиям гигиены и дающих возможность постоянного общественного контроля над их обитателями».

Время от времени в притоны заходила знаменитая московская благотворительница – великая княгиня Елизавета Федоровна. Она убеждала пьяных хитрованцев отдавать своих детей в приюты.

Но ни к каким реальным результатам эти действия, конечно же, не приводили. Образцовые ночлежки требовали денег, а ребенок был для нищего необходимым инструментом – с ним гораздо больше подавали.

В результате в самом центре Москвы возникла абсолютно обособленная территория со своими криминальными законами, чуть ли не со своей конституцией. Во всяком случае, беглые каторжники чувствовали здесь себя вполне вольготно. Власти не стремились проводить тут эффективные спецоперации, а для жителей этого гетто было делом чести молчать о подобных обитателях Хитрова рынка.

Изредка лишь удавалось отловить в хитровской преисподней какую-нибудь воровскую мелочь, о чем газеты сразу же печатали духоподъемные отчеты приблизительно такого плана: «9 августа стоявший на Хитровке городовой заметил у ворот ночлежного дома Ярошенко крестьянина Малоярославского уезда Герасима Швова, которому воспрещено жительство в Москве; солдатик направился к нему, чтобы задержать его; Швов же вбежал по лестнице на второй этаж и, видя, что городовой его преследует, выпрыгнул из окна во двор, с вышины 9 аршин, но был задержан успевшим сбежать с лестницы городовым. Швов никаких ушибов и повреждений не получил».

В большинстве же случаев логистика Хитрова рынка спасала его обитателей от редких случаев преследования.

* * *

Из цивилизованных московских жителей здесь был «своим» только один, пожалуй, человек – Владимир Гиляровский. Он не без бахвальства писал: «Не всякий поверит, что в центре столицы, рядом с блестящей роскошью миллионных домов, есть такие трущобы, от одного воздуха и обстановки которых люди, посещавшие их, падали в обморок.

Одну из подобных трущоб Москвы я часто посещал в продолжение последних шести лет».

Хвастаться, однако, было чем. Действительно, Владимир Алексеевич весьма серьезно рисковал, когда, будучи репортером, отирался в здешних неприветливых притонах. С другой же стороны, прослыть почти своим в этом кошмарном месте стоило огромнейших усилий. Однако цель, что называется, вполне оправдывала средства.

Дело том, что в 1880-е годы (речь идет как раз о них) Владимир Алексеевич решил сменить свою актерскую карьеру на писательскую, журналистскую. Постепенно, год за годом нарабатывать имя и популярность – этот вариант был неприемлем для динамичного Владимира Алексеевича. Ему требовалось все и сразу.

Для этого следовало выдумать что-нибудь новенькое, то, чем пренебрегали (или же чего гнушались) все его предшественники-репортеры. Одной из таких инноваций и стала Хитровка. Начинающий газетчик приходил на этот рынок, садился в какой-нибудь из многочисленных здешних шалманов, заказывал себе выпивку и еду (выпивка – только водка в запечатанных бутылках, а еда – исключительно яйца, Гиляровский при всей авантюрности не хотел заразиться каким-нибудь тифом) и щедро (щедрость трудностей не представляла, все там стоило гроши) угощал других завсегдатаев. Им, разумеется, брались уже хитровские «деликатесы» – студень, селедка, печенка, вареное горло. И, за пьяным разговором (благо сам Владимир Алексеевич, что называется, «держал удар» – мог пить спиртное литрами и совершенно не пьянеть) поднимались всевозможные животрепещущие темы – криминального, естественно, характера.

А потом это все появлялось в газетах. Без указания имен «информаторов» – чтобы не создать им сложностей. В результате «информаторы» были только рады Гиляровскому. Еще бы – и напоит, и накормит, и побалагурит, а потом еще газету принесет, в которой все то балагурство можно прочитать. Словом, не человек, а ангел воплощенный.

Тем не менее, Владимир Алексеевич каждый раз искренне радовался, возвращаясь с подобных «редакционных заданий»: «Я вышел на площадь. Красными точками сквозь туман мерцали фонари двух-трех запоздавших торговок съестными припасами. В нескольких шагах от двери валялся в грязи человек, тот самый, которого «убрали» по мановению хозяйской руки с пола трактира… Тихо было на площади, только сквозь кой-где разбитые окна «Каторги» глухо слышался гомон, покрывавшийся то октавой Лаврова, оравшего «многую лету», то визгом пьяных «теток»:

* * *

Одна беда – меры предосторожности в виде яиц и водки не всегда давали результат. Гиляровский то и дело подцеплял какую-нибудь гадость. Его мемуары полнятся такими вот фрагментами: «На одном из расследований на Хитровке, в доме Ярошенко, в квартире, где жили подшибалы, работавшие у В. Н. Бестужева, я заразился рожей.

Мой друг еще по холостой жизни доктор Андрей Иванович Владимиров лечил меня и даже часто ночевал. Температура доходила до 41°, но я не лежал. Лицо и голову доктор залил мне коллодиумом, обклеил сахарной бумагой и ватой. Было нечто страшное, если посмотреться в зеркало.

В это время зашел ко мне Антон Павлович Чехов, но А. И. Владимиров потребовал, чтобы он немедленно ушел, боясь, что он заразится.

Когда я стал поправляться, заболел у меня ребенок скарлатиной. Лечили его А. П. Чехов и А. И. Владимиров. Только поправился он – заболела сыпным тифом няня. Эти болезни были принесены мной из трущоб и моими хитрованцами.

– Вот до чего ваше репортерство довело! – говорила мне няня».

* * *

Хитровские «агенты», действительно, сами приходили к Гиляровскому с экстренными сообщениями. Он вспоминал: «Мои хитрованцы никогда не лгали мне. Первое время они только пугали мою молодую жену: стучит в двери этакий саженный оборванный дядя, от которого на версту несет водкой и ночлежкой, и спрашивает меня. С непривычки, конечно, ее сперва жуть брала, а потом привыкла, и никогда ни один из этих корреспондентов меня не подвел».

Со временем супруга свыклась. Тем более, в газетах то и дело попадались эксклюзивные заметки ее мужа: «На днях на Хитровом рынке, в ночлежном доме инженер-капитана Ромейко, агентами сыскной полиции арестовано пятеро известных воров, много раз судившихся, сидевших в тюрьмах и бежавших с места ссылки. В числе их, между прочим, арестован один беглый из Сибири, сначала назвавшийся московским мещанином, но потом уличенный сыскной полицией. Все пятеро арестованных в момент ареста в ночлежной квартире были в одном нижнем белье, так что их, чтобы отправить в участок, пришлось ранее одеть в арестантские халаты. Между тем все пятеро в день ареста явились в ночлежный дом более или менее прилично одетыми, но все платье, а равно как и деньги, пропили и проиграли в карты съемщику квартиры. Не мешало бы за съемщиками квартир иметь более внимательное наблюдение. Съемщики эти, из которых редкие не привлекались к суду за укрывательство и покупку краденого, плату за ночлег в размере 5 копеек считают далеко не главным доходом, как это следовало быть. Гораздо более пользы получают они от торговли водкой распивочно, тайно от покупки за неимоверно дешевую цену заведомо краденого и приема в заклад вещей по 5 и 10% за несколько дней.

В заклад принимаются даже паспорты ночлежников, и этот вклад у съемщиков считается верным, так как заложивший паспорт обязательно должен его выкупить в случае поступления на место и т. п. Если же заложивший паспорт, как и бывали примеры, заявит об этом полиции и потребует через нее возвращения паспорта, то никогда ничего не получит, так как съемщик этот паспорт или продаст кому-нибудь из воров, или прямо уничтожит. Кроме того, многие съемщики держат у себя публичных женщин, которые заманивают посетителей в нарочно имеющиеся при ночлежной квартире отдельные нумерки и заставляют покупать у съемщика водку и платить за нумер, если можно так назвать конуру без всякой мебели, устланную рогожами. Некоторые же из съемщиков непосредственно участвуют в кражах и дают средства и указания ворам на совершение краж, за что воры непременно приносят для продажи краденое съемщику».

Сидя в редакции, подобное не написать.

* * *

Иногда Владимир Алексеевич водил на Хитров рынок представителей московской творческой интеллигенции. В частности, в 1902 году, когда МХТ ставил пьесу Горького «На дне», Гиляровский устроил актерам своего рода экскурсию, которая чуть было не закончилась трагедией: прознав о появлении большой компании людей с часами, портмоне и портсигарами, здешние рецидивисты сговорились сделать «темную». К счастью, самого «экскурсовода» вовремя о ней предупредили. Владимир Алексеевич писал о том, как ему удалось предотвратить кровопролитие: «А под шум рука Дылды уже у лампы. Я отдернул его левой рукой на себя, а правой схватил на лету за горло и грохнул на скамью. Он – ни звука.

– Затырсь! Если пикнешь, шапку сорву. Где ухо? Ни звука, а то…

Все это было делом одного момента. Мелькнула в памяти моя бродяжная жизнь, рыбинский кабак, словесные рифмованные «импровизации» бурлака Петли, замечательный эффект их, – и я мгновенно решил воспользоваться его методом.

Я бросился с поднятым кулаком, встал рядом с Болдохой и строго шепнул ему:

– Бороду сорву. – И, обратясь к центру свалки… заорал диким голосом: – Стой, дьяволы!.. – и пошел, и пошел…

Все стихло. Губы у многих шевелились, но слова рвались и не выходили».

По словам же режиссера Станиславского, все было еще более драматургично: «Под предводительством писателя Гиляровского, изучавшего жизнь босяков, был устроен обход Хитрова рынка… В описываемую ночь, после совершения большой кражи, Хитров рынок был объявлен тамошними тайными властями, так сказать, на военном положении. Поэтому было трудно посторонним лицам достать пропуск в некоторые ночлежные дома. В разных местах стояли наряды вооруженных людей. Надо было проходить мимо них. Они нас неоднократно окликали, спрашивали пропуска. В одном месте пришлось даже идти крадучись, чтобы «кто-то, сохрани бог, не услышал!». Когда прошли линию заграждений, стало легче. Там уже мы свободно осматривали большие дортуары с бесконечными нарами, на которых лежало много усталых людей – женщин и мужчин, похожих на трупы. В самом центре большой ночлежки находился тамошний университет с босяцкой интеллигенцией. Это был мозг Хитрова рынка, состоявший из грамотных людей, занимавшихся перепиской ролей для актеров и для театра. Они ютились в небольшой комнате и показались нам милыми, приветливыми и гостеприимными людьми. Особенно один из них пленил нас своей красотой, образованием, воспитанностью, даже светскостью, изящными руками и тонким профилем. Он прекрасно говорил почти на всех языках, так как прежде был конногвардейцем… Все эти милые ночлежники приняли нас, как старых друзей, так как хорошо знали нас по театру и ролям, которые переписывали для нас. Мы выставили на стол закуску, то есть водку с колбасой, и начался пир. Когда мы объяснили им цель нашего прихода, заключающуюся в изучении жизни бывших людей для пьесы Горького, босяки растрогались до слез…

Особенно один из ночлежников вспоминал былое. От прежней жизни или в память о ней у него сохранился плохонький рисунок, вырезанный из какого-то иллюстрированного журнала: на нем был нарисован старик отец, в театральной позе, показывающий сыну вексель. Рядом стоит и плачет мать, а сконфуженный сын, прекрасный молодой человек, замер в неподвижной позе, опустив глаза от стыда и горя. По-видимому, трагедия заключалась в подделке векселя. Художник Симов не одобрил рисунка. Боже! Что тогда поднялось! Словно взболтнули эти живые сосуды, переполненные алкоголем, и он бросился им в голову… Они побагровели, перестали владеть собой и озверели. Посыпались ругательства, схватили – кто бутылку, кто табурет, замахнулись, ринулись на Симова… Одна секунда и он не уцелел бы. Но тут бывший с нами Гиляровский крикнул громоподобным голосом пятиэтажную ругань, ошеломив сложностью ее конструкции не только нас, но и самих ночлежников. Они остолбенели от неожиданности, восторга и эстетического удовлетворения. Настроение сразу изменилось. Начался бешеный смех, аплодисменты, овации, поздравления и благодарности за гениальное ругательство, которое спасло нас от смерти или увечья».

* * *

Самым же благородным обитателем Хитровки был доктор Кувшинников, служивший здесь врачом. Владимир Алексеевич в своих рассказах о Хитровке, разумеется, не обошел его вниманием: «Пока я собирал нужные для газеты сведения, явилась полиция, пристав и местный доктор, общий любимец Д. П. Кувшинников.

– Ловкий удар! Прямо в сердце, – определил он. Стали писать протокол. Я подошел к столу, разговариваю с Д. П. Кувшинниковым, с которым меня познакомил Антон Павлович Чехов.

– Где нож? Нож где?

Полиция засуетилась.

– Я его сам сию минуту видел. Сам видел! – кричал пристав.

После немалых поисков нож был найден: его во время суматохи кто-то из присутствовавших вытащил и заложил за полбутылки в соседнем кабаке».

Дмитрий Кувшинников, будучи гражданином благородным и самоотверженным, нарочно, для того, чтобы служить московской бедноте, выбрал участок, обслуживающий территорию Хитрова рынка. И, соответственно, и принимал, и жил на казенной квартире в здании Мясницкой полицейской части, прямо под деревянной каланчой. Здание по сей день стоит во дворе дома 8 по Малому Трехсвятительскому переулку. Правда, каланчу снесли, хотя в 1925 году ее предполагали оставить как «памятник уходящего быта».

Медицинские истории же, как нетрудно догадаться, здесь случались самые разнообразные. От случая с ножом, описанного Гиляровским до обычных бытовых конфликтов: «27 сентября в доме Кулакова на Хитровской площади, крестьянин Филипп Сидоров, 33 лет, будучи в нетрезвом виде, поссорился с крестьянкой Агафьей Трофимовой, которой он ухитрился откусить нос».

Как ни странно, господин Кувшинников известен всей более-менее читающей России, да и, по большому счету, зарубежью. Правда, не под своим именем, а как герой чеховского рассказа «Попрыгунья» Осип Дымов.

Чеховский Дымов был слегка нелепым, увлеченным доктором, влюбленным в свою легкомысленную женушку – бездельницу с амбициями и прощающий ей все. Вспомнить хотя бы самый яркий эпизод – про то, как Дымов на второй день после Троицы «купил закусок и конфет» и поехал к жене на дачу. Он сидел в поезде, «и ему весело было смотреть на свой сверток, в котором были завернуты икра, сыр и белорыбица». Дымов еще не знал, что не удастся ему отведать этих вожделенных лакомств, что Ольга Ивановна, супруга, уже пообещала быть на свадьбе у телеграфиста Чикильдеева, и Дымова сходу развернут обратно в город за розовым платьем, перчатками и украшениями из искусственных цветов. А икру, сыр и белорыбицу после его ухода съедят два брюнета и толстый актер.

Прототип Осипа Дымова был ясен москвичам – доктор Дмитрий Павлович Кувшинников. Собственно Попрыгунья – жена Кувшинникова, Софья Петровна. А томный и самовлюбленный художник Рябовский, с которым безнравственная Попрыгунья изменяла своему законному Осипу Дымову, – тоже художник, Исаак Левитан.

Прототипам даже клички дали соответствующие.

Михаил Нестеров писал родным: «Как-то обедал у чеховской „Попрыгуньи“, и она в знак чего-то навязала мне какой-то болгарский браслет на память. Нечего делать – взял. Была и она у меня, восторгам и всевозможным выходкам не было конца».

Чехов сетовал: «Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама узнала себя в 20-летней героине моей «Попрыгуньи», и меня вся Москва обвиняет в пасквиле.

Главная улика – внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, она живет с художником…»

Сходства, на самом деле, далеко не ограничивались тем, что кто-то пишет красками, а кто-то доктор. Помимо этого, в рассказе вполне узнаваемо описаны квартира Кувшинниковых и манеры всех трех действующих лиц. Совпадения точны до курьезного. Вот, например, воспоминания Т. Л. Щепкиной-Куперник о том, как Софья Петровна украсила свое супружеское гнездышко: «Эту квартиру она устроила оригинально, „не как у всех“. В столовой поставила лавки, кустарные полки, солонки и шитые полотенца „в русском стиле“, спаленку свою задрапировала на манер восточного шатра, по комнатам у нее гулял ручной журавль и т.п.».

А вот жилище «попрыгуньи» Чехова: «В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе. В спальне она, чтобы похоже было на пещеру, задрапировала потолок и стены темным сукном, повесила над кроватями венецианский фонарь».

Вот воспоминания чеховского брата, Михаила Павловича о приемах у Кувшинниковых: «Как-то так случилось, что в течение целого вечера, несмотря на шумные разговоры, музыку и пение, мы ни разу не видели среди гостей самого хозяина. И только обыкновенно около полуночи растворялись двери, и в них появлялась крупная фигура доктора, с вилкой в одной руке и с ножом в другой, и торжественно возвещала:

– Пожалуйте, господа, кушать».

А это – Чехов, «Попрыгунья»: «Дымова в гостиной не было, и никто не вспоминал об его существовании. Но ровно в половине двенадцатого отворялась дверь, ведущая в столовую, показывался Дымов со своею добродушною кроткою улыбкой и говорил, потирая руки:

– Пожалуйте, господа, закусить».

Подобных «совпадений» – множество.

Кроме того, Софья Петровна, как и Ольга Дымова, была дамой донельзя эксцентричной. Об этом ходили истории и анекдоты. Рассказывали, например, как госпожа Кувшинникова подошла к окошечку вокзальной кассы и сказала:

– Пожалуйста, билет туда и обратно.

– А куда билет? – поинтересовался служащий.

– Ах, какое вам дело! – ответила Ольга Петровна.

Неудивительно, что после выхода в свет «Попрыгуньи» Антон Павлович вдрызг разругался и с Исааком Левитаном, и с супругами Кувшинниковыми.

* * *

Правда, окончание чеховской истории и настоящей, жизненной, ничуть не совпадает. По Чехову, умный, талантливый, самоотверженный, красивый, добрый и безропотный доктор с неудавшейся семейной жизнью закончил жизнь красиво и трагически – отсасывал у мальчика через трубочку дифтеритные пленки, заразился и умер. Тут-то жена его и поняла, кого лишилась, только было уже поздно.

Но действительный доктор Кувшинников не отсасывал ни у кого дифтеритные пленки. Умер он своей смертью.

А вот супруга его, «Попрыгунья», в 1902 году, спустя десятилетие после того, как был опубликован чеховский рассказ, ухаживая за каким-то престарелым тяжелым больным, заразилась от него и умерла.

Такое неканоническое развитие событий.

* * *

А Хитровка прекратила свое долгое, зловредное существование только в 1924 году. И сообщил об этом со страниц «Известий» сам Владимир Гиляровский: «Только теперь Московский совет приступил к ликвидации Хитровки… Сделано то, о чем прежде и не мечталось. И делается вовремя – летом, когда большая часть обитателей Хитровки расползлась из Москвы».

Гиляровский расставался с одним из важнейших для своей карьеры, да и жизни, мест.

Увы, Владимир Алексеевич в те времена довольно редко выходил из дома, а если выходил, то, в основном, на всевозможные интеллигентские мероприятия. Истинного положения вещей он, разумеется, не знал и знать не мог. Упомянутый уже Ю. Федосюк писал в своих воспоминаниях: «Неподалеку была Хитровка, бывший печально знаменитый Хитров рынок. Хотя милиция давно закрыла все ночлежки и притоны и выслала всех сомнительных хитрованцев, нравы этого московского дна еще долго давали себя знать. Хитровка была рядом с моей школой, и некоторым ученикам приходилось пересекать ее по дороге в школу или домой. Одним из таких людей был учившийся на два класса старше меня Леня Хрущев, сын будущего генсека, а в то время секретаря МК. Жили Хрущевы в новом доме в Астаховском (бывшем Свиньинском) переулке. Леня, завзятый двоечник и прогульщик, парень лихой и сильный не раз подвергался нападением хитрованцев.

– Надо сделать так, чтобы не мы боялись Хитровки, а она боялась нас, – говорил, выступая на каком-то пионерском собрании приятель Лени, по фамилии Троицкий, а по кличке Мустафа: несмотря на чисто русскую фамилию, у него была совершенно татарская физиономия. – А для этого надо развивать мышечную силу. Надо быть сильнее хитрованцев, тогда они нас будут уважать и бояться. Как это сделать? Очень просто. – И Мустафа тут же с помощью венского стула стал показывать, как развивать бицепсы».

* * *

Вот таким причудливейшим образом сплелись в этой истории официальная Хитровка с неофициальной, великая княгиня Елизавета Федоровна и генсек Хрущев с писателем Чеховым, старые названия переулков с еще более старыми, краевед Федосюк с художником Левитаном, а доктор Кувшинников с откушенным носом крестьянки Сидоровой.

Нам же пора на Покровку.

Оглавление книги