Книга: Покровка. Прогулки по старой Москве

«Со скрыпкою под подбородком»

«Со скрыпкою под подбородком»

Жилой дом (Петроверигский переулок, 4) построен в конце XVIII века.

В Петроверигском переулке, рядом с Маросейкой стоит двухэтажный дом (№4). Это не просто один из бесчисленных дореволюционных литературных салонов Москвы. Он – дважды литературный салон.

В начале девятнадцатого века этот дом принадлежал И. П. Тургеневу, приятелю просветителя Н. И. Новикова и университетскому директору. В то время окружение особнячка было совсем другим.

– Все Замоскворечье и Воробьевы горы видны, – восхищался сын владельца Александр.

Хозяин дома был не только дружен с Новиковым, но и разделял его проевропейские свободолюбивые взгляды. Во всяком случае, когда князь Прозоровский допрашивал господина Тургенева по новиковскому делу, он сделал безапелляционный вывод:

– Напоен совершенно такого же роду мнениями, как Новиков.

Правда, судьба Тургенева была не столь трагичной, как судьба его друга. Ивана Петровича всего-навсего сослали в собственное симбирское имение. А после воцарения Павла I Тургенев снова начал жить в Москве.

Не удивительно, что при подобной гражданской позиции дом в Петроверигском просто не мог не стать прогрессивным салоном. Здесь появлялись Карамзин, Жуковский и Херасков. Сын Тургенева, Николай Иванович, стал декабристом и вошел в литературу. Пушкин посвятил ему стихи:

Впрочем, в 1820-е годы дом уже принадлежал другим хозяевам.

А в 1832 году дом купил купец по части чая П. К. Боткин. Однако тон жилищу задавал не сам чаеторговец, а его сын Василий, литератор.

Отец семейства понимал в торговле, но в науках и искусствах ничего не смыслил вообще. Правда, относился с уважением, и в праздник Воскресения обязательно заходил с поздравлениями к профессору Грановскому, жившему в том же домике, в одном из флигелечков. И снимал перед ним шляпу – хотя сам Грановский, даром что профессор, был значительно моложе Боткина-отца.

А Василий Боткин был любим литераторами. Виссарион Белинский так расхваливал своего приятеля: «Он всегда в гармонии и всегда в интересах духа, ко всем внимателен, со всеми ласков, всем интересуется; читает Шекспира, немецкие книги, хлопочет о судьбе и положении книжек „Наблюдателя“ часто больше меня, покупает очерки и драмы Шекспира, по субботам и воскресеньям задает квартеты, в которых участвует собственною персоною, со скрыпкою под подбородком, ездит в театр русский и французский, – словом, живет решительно вне своего конечного Я, в свободном элементе бытия, всегда веселый, ясный, светлый, доступный мысли, чувству, и ежели грустит временами, то все-таки без подавляющего дух страдания».

Конечно, одна из причин этого до невозможности лестного отзыва состояла в купеческом происхождении Василия Петровича. Современников слегка обескураживал тот факт, что представитель пошлого, презренного купечества может обладать высокими душевными и интеллектуальными задатками. На происхождение подчас делалась скидка – так же, например, цирковые зрители приходят в изумление, когда видят, что медведь может считать, при том, что человек считающий у тех же зрителей вовсе не вызвал бы эмоций.

Впрочем, у той же медали был реверс. Часто случалось, что какой-нибудь литературный сноб, увидев Боткина в салоне, спрашивал брезгливо у красавицы-хозяйки:

– Вы что, у него чай покупаете?

– Нет, я подаю ему чай, – отвечала хозяйка. И сноб утихал.

Но не у всех хозяек, разумеется, хватало мужества и ловкости ответить таким образом. В таком случае Боткину приходилось краснеть.

Один из современников писал: «Дом Боткиных принадлежал к самым образованным и интеллигентным купеческим домам в Москве. В нем сосредоточивались представители всех родов художеств, искусства и литературы, а по радушию и приветливости хозяев ему не было равных».

Панаев вспоминал: «Друзья сходились большей частию по вечерам у Боткина. Разговор был постоянно одушевленный, горячий. Предметом его были толки об искусстве с точки зрения Гегеля: с этой точки строго разбирали Пушкина и других современных поэтов. Лермонтов с своим демоническим и байроническим направлением никак не покорялся этому новому воззрению. Белинского это ужасно мучило… Он видел, что начинающий поэт обнаруживает громадные поэтические силы; каждое новое его стихотворение в «Отечественных записках» приводило Белинского в экстаз, – а между тем в этих стихотворениях примирения не было и тени! Лермонтова оправдывали, впрочем, тем, что он молод, что он только что начинает, несколько успокаивались тем, что он владеет всеми данными для того, чтобы сделаться со временем полным, великим художником и достигнуть венца творчества – художественного спокойствия и объективности… Клюшников, сам имевший в себе частичку демонизма, очень симпатизировал таланту Лермонтова и довольно остроумно подсмеивался над некоторыми толками о поэте; Катков и К. Аксаков прочитывали свои, переводы из Гейне, Фрейлихграта и из других новейших немецких поэтов. Катков обыкновенно декламировал с большим эффектом, принимая живописные позы, складывая руки накрест, подкатывая глаза под лоб… Я никогда не забуду этих вечеров…

Сколько молодости, свежести сил, усилий ума потрачено на разрешение вопросов, которые теперь, через 20 с лишком лет, кажутся смешными! Сколько кипения крови, сколько увлечений и заблуждений!.. Но все это не пропало даром. До истины люди добираются не вдруг… Этот кружок займет важное место в истории русского развития… Из него вышли и выработались самые горячие и благородные деятели на поприще науки и литературы».

Однако же самыми яркими событиями дома Боткиных были празднования Нового года. Воронежский поэт А. В. Кольцов описывал одно из них в послании Белинскому: «Накануне нового года Василий Петрович придумал дать вечер – встретить новый год и день его ангела. Людей собралось к нему довольно. Вот вам полный реестр: Грановский, Крылов, Крюков, Кетчер, Красов, Клюшников, Щепкин, Боткин, Сатин, Клыков, Лангер… и я грешный.

И как ударило двенадцать часов, так за стол, – и пошло писать… Пили ваше здоровье. До смерти жаль, что вас одних не было на этом дружеском тесном и теплом кружке. Уж встретили новый год по-русски, как лучше встретить уж нельзя».

У Боткина появлялись Лев Толстой, Иван Тургенев, Белинский, Фет, Некрасов, Огарев. Герцен с восторгом вспоминал о проходивших тут в сороковые годы спорах западников со славянофилами: «Какие побоища и ратования возбудили они в Москве между Маросейкой и Моховой… Вообще Москва входила тогда в ту эпоху возбужденности умственных интересов, когда литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни».

А, будучи за границей, автор «Былого и дум» предавался мечтаниям о покупке московской недвижимости: «Я помню, возле дома Боткина на Маросейке удивительные дома». Не удивительно – места здесь были потрясающие.

Тот же Панаев писал: «Дом Боткиных расположен на одном из самых живописных мест Москвы. Из флигеля, выходившего в сад, в котором жил тогда Боткин, из-за кустов зелени открывалась часть Замоскворечья. Сад был расположен на горе, в середине его беседка, вся окруженная фруктовыми деревьями».

Запросто заходил сюда печальный Гоголь. Один из завсегдатаев боткинского дома, А. Галахов вспоминал: «Краевский приехал на побывку в Москву и остановился у В. П. Боткина. Каждое утро я отправлялся к ним на чаепитие и веселую беседу. В один из таких визитов неожиданно является Гоголь, по возврате из чужих краев, – каких именно, тоже не помню… Гоголь, на мой взгляд, изменился: похудел, стал серьезнее, сдержаннее, не выказывая никаких причуд или капризов, как это им делалось нередко в других более знакомых домах. Боткин предложил где бы нибудь сообща пообедать. Гоголь охотно согласился: „Чего же лучше, – прибавил он, – как не в гостинице Яра, близ Петровского парка“. Таким образом мы провели время вчетвером очень приятно».

И, вероятно, в соответствии с известным правилом: утром выпил – весь день свободен. Ведь просто для того, чтоб супчику поесть, в «Яр» не ездили.

Кстати, тот же Галахов очень даже благосклонно отзывался и о боткинских обедах: «В его обедах, которыми он угощал своих приятелей, выказывался образованный эпикуреизм: они сопровождались интересными беседами, так как знакомые его принадлежали к передовым талантам в литературе и науке».

Но сравнения с цыганским хором «Яра» те беседы, вероятно, не выдерживали.

* * *

По одной из версий в доме на Маросейке появился на свет знаменитый русский терапевт, потрясающий диагност и клиницист, врач с мировым именем Сергей Петрович Боткин (другая версия гласит, что он родился в маленьком домике рядом с Курским вокзалом).

Казалось бы, судьба Сережи была предрешена. В семье его считали туповатым. Еще бы – к девяти годам он едва научился складывать слова из букв. Отец горевал: «Что с этим дураком делать? Остается одно – отдать его в солдаты».

Помогли старшие братья – они заметили, что Сережа не складывает, а постоянно пересчитывает свой алфавит. Предложили пригласить учителя математики, и у брата обнаружились весьма незаурядные задатки. Его определили в частный пансион. Стало понятно – ему суждено стать математиком. В пансионе Боткин был одним из лучших, и экзамены в Московский университет его нисколько не пугали.

Удар последовал оттуда, откуда его никто не ждал. Николай Первый издал новый указ. Теперь в университет могут поступать только дворянские дети. Исключение – медицинский факультет. Что поделать: сын чаеторговца держит экзамены и зачисляется на первый курс. И сразу влюбляется в новый предмет – медицину.

Но тогда уже Сергей Петрович понимал: в российской медицине что-то не так. Он вспоминал: «Учившись в Московском университете с 1850 по 1855 годы, я был свидетелем тогдашнего направления целой медицинской школы. Большая часть наших профессоров училась в Германии и более или менее талантливо преподавала нам приобретенные ими знания; мы прилежно их слушали и по окончании курса считали себя готовыми врачами с готовыми ответами на каждый вопрос, представляющийся в практической жизни… Будущность наша уничтожалась нашей школой, которая, преподавая нам знания в форме катехизисных истин, не возбуждала в нас той пытливости, которая обусловливает дальнейшее развитие».

Осмысливалось же все это в тихом домике в Петроверигском переулке.

Оглавление книги