Книга: Покровка. Прогулки по старой Москве

Нора краеведа

Нора краеведа

Доходный дом (Фурманный переулок, 6) построен в 1904 году по проекту архитектора И. Кондратенко.

Этот дом ничем особенным не примечателен. Обычный, четырехэтажный. Доходный, то есть выстроенный для того, чтоб приносить доход хозяину. Хозяину не слишком-то богатому – иначе выстроил бы на своей земле дом в десять этажей, ведь технологии начала двадцатого века это уже позволяли. И получал бы домовладелец прибыли в два с половиной раза больше.

Увы, денег хватило только на четыре этажа.

Однако этот неприглядный дом вошел в историю Москвы. Именно здесь в простой скромной квартирке провел последние тридцать лет своей жизни художник Аполлинарий Васнецов. Художник или краевед – кому как больше нравится.

* * *

Братьев Васнецовых – Виктора и Аполлинария Михайловичей – знают все. Правда, многие считают, что это не два художника, а всего-навсего один, который написал «Богатырей», «Аленушку», «Витязя на распутье» и прочие картинки-сказки, и у которого есть менее известные работы, изображающие средневековую Москву.

А кое-кто не отвлекается на Виктора и думает, что живописец Аполлинарий Васнецов жил как раз в средние века и на своих полотнах изображал сюжеты, свидетелем которых был собственной персоной.

Словом, Аполлинарий Викторович Васнецов – фигура, сегодня в равной степени мифическая и малоизвестная.

Он был младшим из братьев.

Старший, Виктор (тот, который написал «Аленушку», «Богатырей» и пр.) родился в 1848 году в селе Рябове Вятской губернии. Аполлинарий (известный «Гонцами», «Постройкой первых стен Кремля», «Лубяным торгом на Трубе», «Кремлем при Иване III» и т.д.) родился в 1856 году, там же. Детство Аполлинария пришлось на юность Виктора, к тому времени уже пробующего себя в области живописи, и вполне естественно, что младшенький под его влияние попал.

«Я и художником-то стал потому, что с детства видел его (в смысле, брата Виктора – АМ.) рисунки и работы. Виктор зорко следил за правильной передачей натуры, следил за формой, техникой и выбором натуры, и все альбомы того (вятского) времени рисованы при его руководстве», – вспоминал впоследствии Аполлинарий.

Да и сама атмосфера вятского захолустья способствовала выбору профессии: «Родные поля, луга и реки, среди которых я вырос и провел детство, отрочество и юность, навсегда остались лучезарными воспоминаниями на всю мою жизнь… Природа, окружавшая меня в детстве, воспитала из меня пейзажиста».

В результате лет четырнадцати от роду Аполлинарий начал брать уроки у местной знаменитости Михаила Францевича Андриолли – художника, окончившего Московское училище живописи и высланного из столиц за неблагонадежность. Не сбылись пророчества доброжелателей (безусловно, самых искренних) о том, что умный и добродетельный сынок пойдет по стопам отца-священнослужителя и достигнет в этой сфере высот.

* * *

В 1878 году живопись делается основной профессией Аполлинария Михайловича. Тогда же начинается и увлечение Москвою: «Многие задают мне вопрос: почему я занялся старой Москвой и так увлекся ею? На это трудно ответить. Может быть, потому что я люблю все родное, народное, а старая Москва – народное творчество в жизни прошлого. Может быть, повлияло и то, что, очутившись в Москве в 1878 году после деревенской жизни в селе Быстрице – месте моей учительской деятельности, был поражен видом Москвы, конечно, главным образом Кремлем. Жил неподалеку от него, на Остоженке, и любимыми прогулками после работы было „кружение около Кремля“; я любовался его башнями, стенами и соборами. И действительно, первые мои рисунки в „Газете Гатцука“ того времени – виды древних памятников Москвы: Кремль, монастыри, церкви и древние дома, вид на город с Воробьевых гор и т. д. С.С. Голоушев, или Сергей Глаголь (псевдоним), художественный критик и художник, мое увлечение старой Москвой объяснял тем, что я в продолжение 10 лет жил напротив Кремля в Кокоревском подворье, постоянно имея перед собою этот всемирного значения памятник средневековья. Но едва ли не главной причиной было то, что я вообще люблю науку: собирать материал, классифицировать факты, изучать их и т.д., в данном случае факты археологического значения. Все это, вероятно, и послужило главной причиной тому, что для всех интересующихся искусством на мне написано: „Старая Москва“».

Кроме того, в определении художника существенную роль сыграл банальный случай: «Первая серьезная работа, заставившая меня заняться археологией Москвы, был рисунок к изданию Лермонтова, к „Песне о купце Калашникове“. Привелось с альбомом в руках собирать графический материал по музеям и библиотекам. Следующая работа – декорация для театра Мамонтова („Хованщина“ Мусоргского) заставила также много порыться в материалах. Дальнейшие большие мои картины по старой Москве шли уже по инерции, раз получив толчок в этом направлении. Чем далее шло увлечение прошлым Москвы, тем более и более открывались несметные сокровища этого города».

Словом, Аполлинарию Васнецову повезло. В результате целой системы совпадений (снисхождение отца, авторитет брата, пребывание в далекой глухомани Михаила Андриолли, славная гостиница с видом на Кремль, соответствующие первые заказы, а также дружба с меценатом Саввой Мамонтовым) его талант развился максимально, и к рубежу столетия Москва имела вполне сформировавшуюся фигуру своего историка от живописи (или живописца от истории). Фигуру, во всех отношениях гармоничную. И когда в начале 1910-х годов другому краеведу, Петру Сытину, впервые показали Васнецова, он увидел пожилого человека выше среднего роста, в скромном темно-сером костюме, чрезвычайно худого, с худым «иконописным» лицом, на скулах которого играл румянец: «Первое мое впечатление от Аполлинария Михайловича – необычайная скромность и какая-то „тихость“ уже тогда знаменитого художника и всеми уважаемого человека, мягкость и доброжелательность в отношении к людям».

Многие обращали внимание именно на васнецовскую тихость. Она свойственна даже самым динамичным его работам (таким, например, как «Гонцы. Ранним утром в Кремле»). Михаил Нестеров писал об одной из выставок: «А. Васнецов хотя и однообразен несколько, но интересен по концепции и тому – ему свойственному – чувству меланхолии, той грусти, которая когда-то, верно давно, запала ему на его холодной, холмистой родине».

В общении с Аполлинарием Михайловичем художники, как правило, старались быть чуть деликатнее обычного. А Владимир Гиляровский посвящал ему трогательные стихи:

* * *

В то время Васнецов уже давно жил в четырехэтажном домике в Фурманном переулке. Равнодушный к роскоши, вообще ко всему броскому, он, в отличие от брата Виктора, выстроившего себе то ли дворец, то ли избушку в древнерусском стиле, просто искал недорогую и практичную квартиру.

Желательно, конечно, в новом доме – меньше будет проблем по обслуживанию жилья: во-первых, дольше не испортятся коммуникации, а во-вторых, самих коммуникаций будет больше – ведь прогресс-то не стоит на месте.

Кроме того, чтобы не слишком далеко было ходить к месту работы – в Училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой, где у Аполлинария Михайловича была и мастерская, и ученики.

А тут как раз в 1904 году сдавали дом в Фурманном переулке. От добра добра не ищут. Аполлинарий съехал из гостиницы (в которой прожил 10 лет) и обосновался рядышком с Покровкой.

Сын художника, Всеволод, оставил описание васнецовского жилья: «Московская квартира наша состояла из шести комнат, вернее, из пяти жилых и большой передней, где стояла вешалка, стулья, а по стенам висели автолитографии в рамах, изображавшие характерные для творчества отца исторические сюжеты.

В передней четыре двери. Одна из них вела в самую большую комнату – гостиную, куда препровождали малознакомых или официальных посетителей. Пол ее, во всю площадь, был застлан красивым и мягким персидским ковром.

Меблировка состояла из старинного, красного дерева, гарнитура павловских времен. У стен стояли кресла и диван со спинкой замечательного «пламени» (особого рисунка – АМ.). У противоположной стены – пианино с бронзовыми подсвечниками. Посередине гостиной стоял восьмиугольный стол, вокруг него кресла.

По стенам, так же, как и в кабинете и столовой, висели картины Архипова, Левитана, К. Коровина, Поленова, Степанова, Виноградова, В. Васнецова, Жуковского, Серова, Первухина, Исупова и других, друзей и близких знакомых, подаренных ими Аполлинарию Михайловичу. Стены гостиной были оклеены темно-красными обоями с легким золотым орнаментом».

* * *

Васнецов был уникален, и коллеги это понимали. Александр Бенуа писал: «Его виды Старой Москвы, являющиеся в научном отношении очень верными иллюстрациями, драгоценны и в чисто художественном отношении. В них он, подобно своему брату, сумел разгадать коренную русскую, окончательно в наше время исчезающую красоту, вычурную старинную прелесть целой безвозвратно погибшей культуры».

Первый из «видов», кстати, появился не в мастерской на Мясницкой, а на Покровке, в просторном кабинете (он же спальня). Всеволод Аполлинариевич так описывал кабинет художника: «Его меблировка была весьма скромной. Стоял большой дубовый стол, кроме обычных письменных принадлежностей, единственным его украшением служил чугунный бюст Данте. Перед столом стояло тяжелое кресло в старорусском стиле с перекидывающейся спинкой. Старинный шкаф красного дерева был полон книг по истории Москвы, всевозможных планов и гравюр. По стенам – картины художников-современников, две-три очень древние иконы».

Особенных условий освещения не требовалось, главное – знание предмета и способность домыслить реальность. Музей истории Москвы вдруг предложил Аполлинарию Михайловичу написать серию жанровых картин в хронологическом порядке – от основания Москвы и чуть ли не до современности. Жанр, разумеется, должен был развиваться в соответствующих декорациях.

Васнецов с радостью согласился. И под взглядом Данте сделал первые эскизы. А после утверждения их на музейном совете – и первую готовую работу.

Когда же ему не хватало площади рабочего стола, он передислоцировался из кабинета в столовую. Сын художника писал: «Вечером отец снимал с обеденного стола скатерть, раскладывал на нем всевозможные старинные карты, планы, гравюры и книги и засиживался работать над своими произведениями по старой Москве».

Такой вот скромный, незамысловатый быт.

* * *

Неудачи (а они были нередки) Васнецову, как правило, прощались. Разве что язвительный Нестеров иной раз намекал на них. Да и то, когда дело не касалось Москвы, а, к примеру, «всей прелести, своеобразия и драматизма Урала».

Спорили с Аполлинарием Михайловичем, в основном, краеведы. При этом живописные аспекты их мало волновали. Разногласия касались фактов. К примеру, при обсуждении картины «Московский Кремль при Дмитрии Донском» многие исследователи московской старины восстали против Водовзводной башни. Они утверждали, что башня тогда была круглая, а не четырехугольная, как на картине. Однако Васнецов не согласился и исправлять картину отказался.

Он был завсегдатаем архивов и музеев, штудировал подробные описания домов, дворов, башен и стен, оставленные средневековыми очевидцами. Изучал летописи, народные предания, даже изображения Москвы на иконах. Консультировался с другими краеведами (чаще всего – с Иваном Забелиным, которого художник считал своим главным москвоведческим наставником). Главными же источниками были древние чертежи и планы. Их художник называл кормильцами своими и поильцами. Часто ради той или иной картины приходилось предварительно писать целый научный труд (за неимением готового). Так, например, появилось исследование Аполлинария Михайловича о способах передвижения по улицам Москвы в средневековье. Не изображать же улицы пустыми.

Впрочем, Васнецов вовсе не был классическим кабинетным работником: «Приходилось не только рыться в древних хранилищах, но буквально рыться в земле, отыскивая остатки древних зданий. Мною были открыты и обследованы во время канализационных работ остатки башни Берсеневских водяных ворот и отысканы следы башен у Сретенских и Яузских ворот».

* * *

В мемуарах рубежа девятнадцатого – двадцатого столетий имя Аполлинария Васнецова встречается гораздо реже, нежели имя его брата Виктора. Видимо, «аленушки» с «богатырями» в то время (как и сейчас) были более востребованы массами, чем тот же «Московский Кремль при Дмитрии Донском» (о котором и слышал не каждый). К тому же Аполлинарий Михайлович был слишком скромным и замкнутым. Некоторые видели в нем всего лишь тихонького брата знаменитого художника – брата, который, кажется, интересуется Москвою, но почему-то вдруг считает вправе выражать свое мнение по многим вопросам.

Даже Андрей Белый, человек далеко не последний в жизни творческой Москвы того периода, всего лишь раз упомянул младшего из братьев Васнецовых в трехтомнике своих воспоминаний, да и то – весьма поверхностно, субъективно и нелицеприятно: «Художник Аполлинарий Васнецов с неприятным видом скопца, с подъеданцами по моему адресу».

Однако те, кто лучше знал художника, видели в нем личность творческую, увлеченную и неистовую. С Аполлинарием Михайловичем даже по улицам ходить было довольно беспокойно. Петр Сытин вспоминал: «Как-то в первые годы после Октябрьской революции А. М. Васнецов, П. Н. Миллер и я возвращались с заседания общества „Старая Москва“. На Ленивке, перед снесенным в 1938 году старым Б. Каменным мостом, мы увидели канализационную траншею и выброшенные из нее круглые бревна. „Да это древняя мостовая!“ – воскликнул Аполлинарий Михайлович и моментально спустился в траншею. Мы последовали за ним. Там на обеих продольных стенках виднелись торцы обрубленных рабочими круглых бревен. Васнецов тут же зарисовал древнюю мостовую и впоследствии воспроизвел ее на большом чертеже».

Так, благодаря посещению канализации, появился разрез московской мостовой XVI—XVII веков на глубину два метра, выполненный в соответствии со всеми требованиями к подобными работам. Он сейчас хранится в фондах Музея истории г. Москвы наряду с другими историческими документами.

А как-то раз Аполлинарий Васнецов поднялся над Москвою на воздушном шаре. Разумеется, не ради острых ощущений (он их старался избегать), а для работы. И остался доволен полетом: это «дало исходную точку местности для пейзажей XII века и наглядно показало, как из маленькой ячейки образовался громадный город».

* * *

Так называемая общественная деятельность Аполлинария Михайловича не ограничивалась краеведческими заседаниями. Он писал письма советскому правительству, в которых защищал памятники старины, приговоренные к сносу. К примеру, храм Христа Спасителя: «Помимо того, что этот памятник – народное достояние огромной материальной стоимости, над которым работали более 50 лет, представляет он и несомненную художественную ценность… Разрушить его, конечно, легко, но когда памятник архитектуры и искусства, характерный для целой эпохи, исчезнет без следа – жалеть будет поздно…»

Он ратовал за благоустройство парков («Москва с трехмиллионным населением не имеет соответствующего центрального парка, а между тем, менее чем в расстоянии версты от центральной ее части… имеется прекрасный огромный парк, но не благоустроенный, это Первомайский парк… Необходимо в парке иметь побольше удобных лавок для сидения и хороший духовой оркестр, чего недостает для города Москвы») и возмущался новыми постройками: («Если допустить неизменным характер возводимых в настоящее время зданий в продолжение нескольких лет, то получится крайнее однообразие улиц и площадей. Москва переполнится рядом домов с гладкими стенами стекла и цемента (оранжерейного типа) вроде Госторга на Мясницкой»).

А еще довелось Васнецову сыграть Данте в «Божественной комедии», поставленной абрамцевским любительским театром (отсюда, собственно, и бюст).

* * *

И уж, конечно, Васнецов не был затворником. В его квартиру часто заходили гости. Но, по обыкновению, из узкого круга ближайших приятелей – Гиляровский, Шаляпин, Поленов, Коровин. Проходили их встречи, разумеется, в столовой, среди уникальной мебели – сделанной по эскизам самого хозяина в Абрамцевской мастерской и мастерских Кустарного музея. Один только буфет чего стоил – выполненный в виде терема, с воротами, окошками, наличниками и другими замечательными украшениями.

В том, что касалось красоты, Аполлинарий Васнецов аскетом не был. Он писал: «Красота стихийно ведет человека к предназначенной цели: совершенствованию во благе. Без красоты немыслимо счастье на земле».

Всеволод Аполлинариевич так описывал столовую: «Посередине – раздвижной стол, окруженный дубовыми стульями. В одном углу стоял дубовый шкаф-буфет, в другом маленький дубовый стол, украшенный разными орнаментами в русском стиле… Над маленьким столом, в простенке был укреплен подаренный Поленовой маленький шкафчик абрамцевской работы, занятый аптечкой отца.

На столе против двери, в тяжелой золоченой раме, висела первая большая композиция художника «Ифигения в Тавриде», написанная в 1887 году… На другом простенке – портрет моей матери Татьяны Ивановны работы Исупова, еще несколько произведений друзей-художников и первые юношеские этюды отца, сделанные масляными красками».

То есть скромно, но весьма изящно.

* * *

Васнецов прожил долгую жизнь, но последние годы работали против него. Дряхлый, шамкающий, вездесущий, всюду слово берущий, он стал раздражать. Особенно всех поразило празднование его семидесятилетия. Оно происходило через несколько дней после смерти брата Виктора, по которому плакала вся творческая Москва. Но это не смутило юбиляра. Были вино, стихи, аплодисменты. Желающие покупали парадный гравированный портрет старого Аполлинария Михайловича, а на обороте этого портрета – некролог в траурной раме, посвященный Виктору Михайловичу.

Незадолго до смерти Васнецов довольно сильно сдал. Старался не отходить далеко от дома. В основном прогуливался переулками Покровки. Встречался на прогулках знакомых. Завязывал с ними типичный стариковский разговор:

– Был у Бурденко. Он отказался делать операцию. Говорит уже поздно.

– Что же делать? – ужасались знакомые.

– Что делать? Умирать, – спокойно отвечал старик и продолжал свой путь.

Незадолго до смерти Аполлинария Михайловича Михаил Нестеров писал о нем: «Доживает последние дни Аполлинарий Васнецов… О нем можно и теперь уже сказать, чем он был, был добрым, хорошим, тихим человеком, любившим поболтать о старине, о том о сем…»

Он скончался в 1933 году. Тихий и хороший человек. Человек, которого все чаще путают с его более знаменитым братом.

А в 1965 году в доме на Петровке, в квартире под номером 21 наконец-то открыли музей.

Оглавление книги