Книга: Покровка. Прогулки по старой Москве

Московская армянская столица

Московская армянская столица

Главное здание Лазаревского института восточных языков (Армянский переулок, 2) построено в 1823 году.

Люди приезжие и даже коренные москвичи иной раз удивляются – дескать, надо же какое совпадение, Армянское посольство – и находится в Армянском переулке. Ведь не могли же переулку дать название по посольству, правильно? А значит – совпадение.

В действительности все не так. Да, переулок в честь посольства здесь никто не называл. Но и совпадения тут тоже никакого нет. Просто между Маросейкой и Мясницкой издавна сформировался небольшой армянский городок. Своего рода московская армянская столица.

Первое упоминание об армянском поселении в этих краях относится к 1390 году – летопись, как водится, рассказывает о крупном пожаре. А в пятнадцатом-шестнадцатом столетиях, когда Армения была полностью оккупирована Персией и Турцией, приток в Москву армян-мигрантов стал довольно ощутимым. Русское правительство этому не препятствовало, а наоборот, способствовало. Царь Петр, например, издал такой указ: «Мы, с особливой ко оному народу имеющейся нашей императорской милостью, через сие объявляем, дабы они внутрь нашего государства безо всякого опасения приезжали, и ежели пожелают, селились и жили, и торги свои свободно и безо всякого препятствия отправляли, обнадеживая, что мы не токмо их купечество защищать и к свободному отправлению оного всякое потребное вспоможение учинить повелели, но и еще для вящей прибыли и пользы некоторыми особливыи привилегиями снабдевать и всемилостивейше жаловать будем».

Незадолго же до этого опубликован был указ Сената: «Персидский торг умножить и Армян как возможно приласкать и облегчить в чем пристойно, дабы тем подать охоту для большого их приезда».

Это не удивительно – ведь мигранты из Армении выгодно отличались от других приезжих. Приветливые, работящие, предприимчивые (не только купцы – в Москве славились армянские врачи, ювелиры, строители), они довольно быстро уживались с коренным московским населением. Причин тому было немало – в первую очередь, конечно, общая религия и природная неконфликтность «новых москвичей».

Конечно, вновь приехавшие стремились поселиться там, где проживали их бывшие соотечественники. Армянская колония росла. И в скором времени на карте города возникло и официальное название – Армянский переулок.

* * *

Владение же №2 ведет свою историю с начала восемнадцатого века, когда Игнатий Францевич Шериманян, владелец штофной мастерской (на паях с графом Апраксиным и бароном Шафировым – армянский бизнес не был ограничен рамками национальности, а легко сливался с бизнесом российским) построил здесь дом.

В 1758 году здание приобрел предприниматель Лазарь Лазарян (для простоты общения отбросивший армянское окончание фамилии и переименовавший себя в Лазарева). Лазаревы сразу сделались людьми заметными в российской жизни. В частности, сын Лазаря Назаровича, Иван Лазаревич был крупным государственным чиновником, общественным деятелем и добился разрешения построить сразу две армянские церкви – в Санкт-Петербурге (ни много ни мало на Невском проспекте) и в Москве, между Маросейкой и Мясницкой улицей (последняя, увы, не сохранилась).

До этого московские армяне посещали храмы русские, подав перед этим челобитную. Например, вот такую: «О дозволении им бысть их для торговли в Российском государстве ходить в Российскую церковь исповедоваться у российских священников и приобщаться святых тайн как содержащим христианскую веру, чтобы в отдалении от церквей своих не умирать без покаяния».

Власти, разумеется, не бывали против.

Иван Лазаревич также озаботился и об образовании юных армян, желая, чтобы они, с одной стороны, получали качественные знания, в том числе и о своей культуре, а с другой стороны, сызмальства привыкали общаться с русскими сверстниками. Ведь жить в эмиграции и сохранять свои национальные традиции – искусство, которому следует обучать особенно.

А в 1785 году Лазарев записал: «По окончании обязательства моего с казною, если нечаянным неким приключением не будет расстроено состояние мое, желание имею начать откладывать погодно всего до двухсот тысяч рублей капитала для заведения и содержания училища в пользу нации своей».

С этой записи и началось рождение знаменитого Лазаревского института.

* * *

Наследником Ивана Лазаревича стал его брат Оваким. Деньги с капитала успешно откладывались, и в начале девятнадцатого века Оваким (Иоаким) Лазаревич решил приступить к строительству нового дома. Он говорил сыновьям: «Это важное дело, полезное и национальное… Весь мир глядит на нас. Может быть, начав дело, понеся затраты, мы не сможем завершить его и среди народов и наций, своих и чужих, опозоримся».

Насчет «всего мира» он, конечно же, преувеличивал. Но для Москвы, России и Армении подобный институт был очень важен.

Строительство пошло успешно. Война с Наполеоном было прервала его – но не надолго. Армянская колония сильна во всех странах Европы, в том числе во Франции. И, по преданию, один из охранников Наполеона, Рустам, армянин, уговорил французского императора отдать распоряжение выставить у армянского поселения охрану.

В результате здание почти не было разорено. И уже в 1815 году в новеньком институте, в свежевыстроенном правом флигеле начались занятия. В летописи института была сделана запись: «Было открыто преподавание разных наук для поступивших в оное воспитантов как из армянской, так и других наций, и начало оно действовать».

А в 1822 году во внутреннем дворе был открыт один из первых монументов города Москвы – памятник старшим Лазаревым, основателям учебного учреждения.

Это был чугунный обелиск, на каждой грани у которого – овальный мраморный портрет одного из Лазаревых и мраморные доски, на которых вырубили стихотворные посвящения, написанные профессором Московского университета А. Мерзляковым. На лицевой стороне постамента: «Действительному статскому советнику и командору Ивану Лазаревичу Лазареву, основателю института.

На другой стороне: «Иоакиму Лазаревичу Лазареву, исполнителю воли основателя, благотворителю и попечителю института.

На третьей: «Анне Сергеевне Лазаревой, супруге Иоакима Лазаревича, пожертвовавшей знатный капитал в пользу института.

и «Лейб-гвардии гусарского полка штабс ротмистру и кавалеру Артемию Иоакимовичу Лазареву, пожертвовавшему знатный капитал в пользу института.

На четвертой вырубили текст, повествующий об истории основания института.

В 1914 году памятник перенесли из внутреннего двора на нынешнее место, перед фасадом основного здания. С этого момента он стал виден каждому прохожему, бредущему Армянским переулком.

* * *

Институт был сразу же оценен по заслугам. «Северный архив» писал о нем в 1823 году: «Как наружность, так и внутренность огромного учебного заведения, состоящего в пяти отдельных смежных зданиях, заключает в себе красивую, правильную, причем в новейшем вкусе архитектуру с хозяйственным расположением. На главном корпусе находится фронтон, с одного фасада в колоннаде, а с другого в пилястрах; в приличных местах в барельефе изображены учебные символы с надписями. Внутри сего прекрасного строения находится великолепная зала для учебного собрания, классные покои… Библиотека, попечителем и сыновьями его подаренная, состоит из 3000 томов отборных из разных языков творений; в дар доставлены Минералогический кабинет, математические инструменты, географические карты».

Да и по части педагогических кадров институт был на высоте. Упор здесь делался не на зубрежку, а на понимание. В Уставе говорилось: «Главный предмет обучения должен состоять в раскрытии и образовании способностей юношей. Поэтому не довольно одних объяснений, нужно возбуждать собственное действие ума учащихся, заставлять самих учеников рассуждать, повторять сказанное, и потом продолжать лекции».

В те времена учебных заведений было не так много. Лазаревское выгодно выделялось на их фоне.

Выпускники ему даже стихи посвящали. В частности, Ваан Терян, знаменитый армянский поэт:

А в 1848 году институт получил «устав и штаты со всеми правами и преимуществами 1-го разряда учебных заведений в сравнении с другими лицеями и институтами».

То есть Лазаревский институт был признан элитарным образовательным учреждением. Граф А. Орлов на этот счет писал министру просвещения С. Уварову: «С преобразованием Лазаревского института в Москве откроется заведение, которого именно для Москвы, при настоящих ее отношениях с Востоком, ей недостает, заведение, где будут изучать восточные языки в обширном размере и которое, таким образом, будет заменять восточный факультет университета, не требуя никаких издержек со стороны казны».

Была здесь и собственная типография. Книги издавались на тринадцати языках – русском, армянском, латинском, греческом, французском, немецком, английском, итальянском, венгерском, сербском, грузинском, турецком и персидском. Разумеется, эти издания в первую очередь служили делу просвещения. Достаточно взглянуть на названия: «Краткое начертание российской истории», «История армянского народа», «Обозрение армянской истории».

Правда, однажды типография все-таки оконфузилась. Ее сдали в аренду, и временные владельцы выпустили здесь книгу «Похождения и приключения гостинодворских сидельцев, или Проваливай! Наши гуляют!». Сам Николай Первый ознакомился с этим изданием и заключил, что содержание его «нелепо и безнравственно». Больше того, царь нашел книгу зловредной – «по некоторым встречающимся в ней неуместным выходкам».

Весь тираж «Похождения и приключения» куплен был Московским цензурным комитетом (на что из бюджета было выделено 50 рублей) и уничтожен. Так что нам не суждено узнать, что это были за такие выходки.

Надо ли говорить, что такие истории не были традиционны для типографии элитарного учебного заведения.

И, конечно, попечители института Иван Екимович и Христофор Екимович Лазаревы были людьми популярными в обществе. О первом же из них в газетах как-то раз прошло такое сообщение: «Он даже за крестьян своих платил казенные подати, давал свободу крепостным людям. Он любил посещать учебные собрания, присутствовать при испытаниях юношей, в которых видел надежду будущего».

* * *

Поступить в Лазаревский институт мог каждый мальчик от 10 до 14 лет. Независимо от национальности. Ученики были приходящими, а также состоящими на полном или же частичном пансионе. Обучение было платным, и стоило немало – 200 рублей в год. Правда, в каждом наборе было 30 «бесплатных» сирот. Всем выдавалась красивая форма – зелененькая, с красными кантами и золотыми петлицами. Старшеклассники были при шпаге.

Обучение было нелегким. Подъем в шесть утра. Спустя два часа начинались занятия. Логика, психология, история религии, физика, математика, география, ботаника, гимнастика, танцы. И, главное, языки. Один восточный (можно было выбирать из арабского, персидского и турецкого) и один кавказский, опять же, на выбор (грузинский, армянский и закавказских татар). К преподаванию допускались, разумеется, только носители всех этих языков: «Назначаются учителя из природных азиатцев, а для изъяснения правил и лучших писателей, преподавания истории азиатских народов имеется ориенталист» (то есть востоковед – АМ.).

Среди учеников был и будущий писатель И. Тургенев. Впоследствии он вспоминал с теплотой: «Что касается до „Милославского“, то я знал его наизусть; помнится, я находился в пансионе в Москве, и там по вечерам надзиратель наш рассказывал содержание „Юрия Милославского“. Невозможно изобразить то поглощающее и поглощенное внимание, с каким мы все слушали; я однажды вскочил и бросился бить одного мальчика, который заговорил было посреди рассказа».

Можно понять, из-за чего здесь говорили не «отчислить» нерадивого ученика, а «отлучить его от Дома». Лазаревский институт действительно был Домом с большой буквы и во всех возможных смыслах.

Выпускником этого института был и известный археолог и искусствовед В. К. Трутовский. Юрий Алексеевич Бахрушин (сын Алексея Александровича, основателя театрального музея) вспоминал об этом деятеле: «Отлично воспитанный, прекрасно владевший кроме русского, французского и немецкого еще и арабским, персидским и турецким языками и свободно объяснявшийся на нескольких европейских и восточных наречиях, он, кроме того, легко владел пером и был насыщен какой-то неувядаемой и искренней молодостью, которая невольно заинтересовывала и привлекала к себе. Будучи далеко не красавцем, Владимир Константинович в возрасте шестидесяти лет без труда заставлял молодых девушек им увлекаться».

Словом, здесь умели готовить настоящих, многогранных личностей.

Учился тут и режиссер К. Станиславский. Судя по его воспоминаниям, жизнь в Лазаревском институте была все же далека от идеала: «За несколько недель до нашего поступления был такой случай. Дортуары воспитанников. Вдруг один из них, восточного происхождения, погнался за инспектором с поленом в руке и бросил его в своего начальника, желая переломить ему ногу. К счастью, дело ограничилось одним ушибом. Инспектор долго хворал, а ученик сидел в карцере. Но дело замяли, так как в него была замешана женщина.

В другой раз в одном из классов начался урок, в середине которого послышались звуки гармоники и глухое, точно отдаленное, пение. Сначала не обратили на него внимания и думали, что оно доносится с улицы; но потом разобрали, что звуки идут из чуланчика, который находился при входе в класс. Оттуда извлекли пьяного ученика, которого запрятали туда, чтобы он проспался.

Многие из учителей были чудаки. Так, например, один из них входил в класс каждый раз по-новому: дверь отворялась, и в класс летел и попадал на кафедру учительской журнал, который носят с собой преподаватели для отметок и замечаний; вслед за ним уже являлся сам учитель-комик. В другой раз тот же учитель неожиданно являлся в класс раньше звонка, когда мы все еще шалили, бегая по классу. Мы пугались, бросались к своим партам, а он тем временем скрывался и возвращался с опозданием.

Священник был тоже наивный чудак. Его уроки предназначались нами для подготовок к латинскому и греческому. Чтобы отвлечь старика и сорвать его урок, один из товарищей, очень умный и начитанный человек, заявлял священнику, что Бога нет.

«Что ты, что ты, перекрестись!» – пугался старик и начинал вразумлять заблудшего. Казалось, что ему это удается. Он даже был рад своей победе. Но тут выплывал новый, еще более кощунственный вопрос, и бедный пастырь вновь считал себя обязанным спасать заблудшую душу. За этой работой протекал весь урок. В награду за ловкость и усердие товарищу преподносили несколько пирогов с ливером во время ближайшего завтрака».

А перед выпускным экзаменом все выучили язык глухонемых – и выполняли экзаменационные задания с одинаковыми ошибками.

Что поделаешь – дети.

Некоторые же выпускники этого института делались знаменитостями опосредованно, лично не прославившись, зато войдя в мемуаристику. Иван Бунин, например, рассказывал: «Как я выучился читать, право, не помню, но правильно учиться я начал только тогда, когда ко мне пригласили гувернера, студента Московского университета, некоего Н. О. Ромашкова, человека странного, вспыльчивого, неуживчивого, но очень талантливого – и в живописи, и в музыке, и в литературе. Он владел многими языками – английским, французским, немецким и знал даже восточные, так как воспитывался в Лазаревском институте, много видел на своем веку, и, вероятно, его увлекательные рассказы в зимние вечера и то, что первыми моими книгами для чтения были „Английские поэты“ и „Одиссея“ Гомера, пробудили во мне страсть к стихотворству, плодом чего явились несколько младенческих виршей».

И получается, что если бы не Лазаревский институт, в котором воспитали «некоего Н. О. Ромашкова», то не было бы ни «Жизни Арсеньева», ни «Митиной любви», ни цикла «Темные аллеи» – ничего того, что написал за свою жизнь этот достойнейший лауреат Нобелевской премии.

И, конечно, многие армяне, даже не имевшие прямого отношения к институту, помогали ему чем могли. Айвазовский, например, подарил свою картину. Христофор Екимович делился своей радостью: «Санкт-Петербургской Императорской Академии художеств профессор Иван Константинович Айвазовский в знак благодарности написал превосходную картину „Вид города Феодосии“, которая ныне в раме отправляется в ящике. Этот похвальный дар поместить в фундаментальной библиотеке».

Этот подарок был с глубоким смыслом. Иван Константинович дарил не абы что, не очередной парусник посреди моря в шторм, а вид своего родного города. Подарок от большой души.

* * *

В революцию 1905 года институт стал одним из горячих мест Москвы. Южная молодая кровь играла, а тут вдруг – такие возможности продемонстрировать свой героизм. К сожалению, преподаватели были не в силах сдержать революционный пыл учащихся. И ученики вынесли резолюцию: «Лекции прекращаются впредь до действительного и окончательного проведения в жизнь свободы слова, печати, совести, собраний, союзов».

Трагичное существовало здесь рядом с комичным. Один из современников, Илья Шнейдер писал: «Мои друзья явились в Москву не с пустыми руками. Не знаю, на кого они собирались нападать в моей дорогой холодной Москве или от кого думали защищаться, но привезли они целый арсенал разнообразного оружия, которым менялись, вспыхивая в спорах каскадами горячей гортанной речи, поглаживали скрипевшие кожей кобуры и, сурово сдвинув густые брови, просматривали одним глазом на свет черные, холодные дула…

Все это богатство, во избежание конфискации институтским начальством, было решено закопать во дворе Лазаревского института в Армянском переулке. Это было сделано еще осенью, и никто из нас не подумал о замерзающей на зиму московской почве, и никому и в голову не приходило предположить, что мы будем бешено разрывать ножами заледенелую землю в дни Декабрьского восстания, когда треск выстрелов и запах пороха пробудит моих бандитов и струящаяся в них кавказская кровь вынесет их на московскую улицу, захватив и меня в этом потоке».

И вот, наконец, час настал: «Мы с бакинцами решили, что настала пора действовать. Добыв из ямы во дворе Лазаревского института в Армянском переулке драгоценный клад и вооружившись тяжелыми револьверами, мы растерянно смотрели друг на друга, не зная, что же делать дальше. Нам помог случай в лице взрослого студента-кавказца, обещавшего свести нас туда, где мы сможем, как он сказал, «пострелять».

Безумные мальчики, почти дети, не вдохновляемые какими-то убеждениями, не понимающие даже смутно всего происходящего, а только движимые романтикой слова «революция» и манящей ослепительной перспективой, где пылало другое слово «республика», мы, не ведая того, прошли дорогами смерти через московские улицы к оркестровой раковине Тверского бульвара, куда привел нас студент с парабеллумом под шинелью… Прямо против нее стоял фисташкового цвета дом градоначальника… Студент шепотом, выпуская пар яркими губами, учил нас одному и тому же:

– Не стреляй, потому что имеешь, наконец, револьвер в своей руке. Понимаешь? Не стреляй… Пуля возьмет, пойдет гулять на воздух… Понимаешь? Клади дуло вот так или так.

Он крепко клал дуло револьвера на свой вытянутый указательный палец другой руки, потом перекладывал дуло на рукав шинели, повыше запястья, и, щуря один глаз, целился…

– Понимаешь? Так стреляй…

Мы повторили движение, бледные от ожидания и бившей в нас внутренней дрожи, и время от времени посматривали на часового. Вдруг часовой нажал, по-видимому, кнопку электрического звонка на деревянных козлах, стоявших около него, потому что мы услышали дребезжащий звон… Студент положил дуло парабеллума на рукав и серьезно взглянул на нас:

– Мальчики! Понимаешь, если мы не убьем, нас сейчас убьют… Стреляй хорошо. Выстрели – отбегай назад, сюда прячься…

Он высунулся за раковину, прицелился и выстрелил. Мы, позабыв все инструкции, вырвались из-за дощатого укрытия и беспорядочно дали несколько выстрелов.

Взвод драгун был в раскрытых воротах… Одна лошадь, прянув, вынесла драгуна из ворот и поскакала к площади. Другая дыбилась впереди без седока. Один драгун лежал на снежном тротуаре. Студент крикнул нам:

– Мальчики, бегите! – и выстрелил.

Мы вбежали в проезд, находившийся сзади раковины и выходивший на мостовую бульвара. По бокам проезда стояли два каменных сооружения наподобие иконостасов – с большой иконой на каждом. В глубине проезда виднелась церковь. Мы бежали все дальше, сворачивая в переулки. Студент остался и стрелял… Мы его не знали и никогда больше не видели».

Вот в таком трагическом безумстве встретили события 1905 года слушатели Лазаревского института – ереванцы, бакинские армяне, русские, грузины – вне зависимости от национальности.

Вскоре революция закончилась – везде, только не в Лазаревском институте. В декабре 1906 года полицейские во время обыска обнаружили в книжных шкафах запалы, бикфордовы шнуры и нитроглицериновые шашки. Не говоря уже о «подрывной» литературе.

Были проведены аресты.

* * *

А потом пришла и революция, которую так ждали здешние ученики и которая как раз и положила конец существованию института. Правда, сначала была жалкая попытка как-то адаптировать это учебное учреждение к новым реалиям. Была выдана аттестация: «Армянский институт в Москве (бывший Лазаревский институт) состоит из единой трудовой школы первой и второй ступени с преподаванием на армянском языке, факультетов историко-филологического и социально-экономического с преподаванием как на армянском, так и на русском языке».

Но становился подозрительным сам факт существования института. Новая власть гребла всех под одну гребенку. Если есть в Москве Армянский институт, то следовало завести и Украинский, и Киргизский, и Молдавский, и Грузинский, и множество других. Или же упразднить Армянский.

Конечно, был выбран второй вариант.

В здании разместился Дом культуры Советской Армении с довольно сильной театральной студией. Один из современников писал: «В огромном доме бывшего Лазаревского института среди стружек и извести работает кучка энергичной молодежи и студийцев Армянской театральной мастерской. Ремонт продолжится до марта, а пока в нетопленой актовой зале идет большая работа студийцев, из которых самому старшему 30 лет. Руководитель требователен и заставляет помногу повторять одну и ту же сцену. Молодежь не ропщет, и до поздних сумерек затягивается репетиция в актовой зале».

С той студией с огромным удовольствием сотрудничал Арам Хачатурян – настолько профессиональным был актерский уровень студийцев.

А впоследствии здесь разместился Институт востоковедения Академии наук СССР.

* * *

Здесь же размещалось и представительство Армянской ССР. Оно вошло в литературу. Осип Мандельштам воспел его в своей «Четвертой прозе». Его воспел, себя воспел, Армению воспел: «Был у меня покровитель – нарком Мравьян-Муравьян – муравьиный нарком из страны армянской – этой младшей сестры земли иудейской.

Он прислал мне телеграмму.

Умер мой покровитель нарком Мравьян-Муравьян. В муравейнике эриванском не стало черного наркома.

Он уже не приедет в Москву в международном вагоне, наивный и любопытный, как священник из турецкой деревни.

Халды-балды! Поедем в Азербайджан.

У меня было письмо к наркому Мравьяну. Я понес его к секретарям в армянский особняк на самой чистой посольской улице Москвы.

Я чуть не поехал в Эривань, с командировкой от древнего Наркомпроса, читать круглоголовым и застенчивым юношам в бедном монастыре-университете страшный курс-семинарий.

Если б я поехал в Эривань, три дня и две ночи я бы сходил на станциях в большие буфеты и ел бутерброды с красной икрой.

Халды-балды!

Я бы читал в дороге самую лучшую книжку Зощенки, и я бы радовался, как татарин, укравший сто рублей.

Халды-балды! Поедем в Азербайджан!

Я бы взял с собой мужество в желтой соломенной корзине с целым ворохом пахнущего щелоком белья, а моя шуба висела бы на золотом гвозде. И я бы вышел на вокзале в Эривани с зимней шубой в одной руке и со стариковской палкой – моим еврейским посохом – в другой».

Одно только непонятно – причем здесь Азербайджан?

* * *

А ныне в старом лазаревском здании – армянское посольство. Что вполне логично.

Оглавление книги