Книга: Кнайпы Львова

«Cafe De la Раіх»

«Cafe De la Раіх»

Кофейня с таким экзотическим названием, произносившимся как «Де ля Пэ», находилась не только в самом людной части Парижа, но и во Львове на площади Марийской, 6–7, где при советах был ресторан «Москва».

До 1909 г. это был ресторан К. Гугета «Авеню», где собирались купцы, адвокаты и посредники. А когда он поменял владельца, то изменил также и название. Во время войны был закрыт, и открыли его 1 ноября 1919 г.

Сюда зачастила разнообразная публика, хотя и не такая изысканная, как в «Жорже». Оркестра здесь не было, и ничто не тревожило приглушенного гомона посетителей. Именно поэтому на время облюбовали ее молодые украинские писатели.

Приятно было к вечеру разместиться на балконе, откуда видно лучшую часть центра с длинным и широким сквером, который ведет в городской театр.

Свои рефлексии о кофейне оставил нам писатель Степан Левинский в газете 30-х годов «Навстречу»: «Почему такое название? Может, потому, что раз в неделю сидят здесь рядом представители разных политических и литературных мировоззрений. Безразлично оглядывают друг друга уголками глаз и размышляют. Это не значит, что в кофейне царит молчание. Наоборот, ведь здесь много неплохих дам, горстка аутентичных поэтов, нескольких критиков, отдельный столик издателей.

Художники и пластики толпятся вокруг авторитетов кисти. Есть здесь еще несколько литературных снобов и гангстеров. Есть мисс Украины. Время от времени попадет в кофейню какой-нибудь музыкант и ударит в публику аккордом сенсаций.

Рядом есть темные комнаты, отделенные и заслоненные непроглядными занавесками, совсем как в Париже. Но вместе с тем нет элегантной парижской публики, там даже редко пьют настоящее шампанское. Там играют в карты. Игра в карты — это тот фиктивный микрокосм, упорядоченный до подробностей, где ничто непредвиденное не происходит… П, ены? Может, слишком высокие, как для кризисных времен, поэтому некоторые должны довольствоваться стаканом воды».

Но напоминала кофейня Париж своим названием недолго, потому что львовяне перекрестили ее в «Де ля Пейс» из-за большого количества евреев, которые здесь с самого утра до вечера просиживали. В конце концов, это заставило постоянную публику переселиться в другие места. Потеряв изысканных клиентов, владелец ввел джаз-банд и оркестр, но это его не спасло.

Несмотря на прекрасный вид за окнами, столики у окон вовсе не пользовались успехом, ибо ни у кого из посетителей кофейни не было времени и терпения восхищаться прекрасными видами. Сюда приходили на газеты, на кофе, но чаще всего — в поисках бизнес-интересов. А для этой светлой цели нужно было прежде всего видеть не пейзаж, а других посетителей и интересантов, и самому быть на виду. Таких лиц легко было отличить по их манере сидеть — лицом, а не в профиль, в центральной части помещения.

Диваны под окнами, один напротив другого, у каждого столика были обращены по давнему милому венскому обычаю одним боком к залу, а вторым — к улице. Собственно так сидели офицеры и элеганты у окон известной кофейни «Fenstergucker» на Kaerntnerstrasse в Вене, обозревая сквозь стекла уличное движение. Именно так устраивались в венских кнайпах влюбленные — слепые ко всему, что происходит в помещении или на улице, уставленные глазами друг на друга.

Но все это не имеет никакого смысла для важных купцов, которым совсем не удобно сидеть глаза в глаза, их совещания происходили совсем в другой позиции. Обычно один из собеседников садился на диване у стены, обращенный лицом к своему собеседнику напротив, а тот, повернутый боком, опирался одним локтем на ручки кресла, а вторым на стол и, переплетя ладони, смотрел прямо перед собой.

Совещания эти завершались с выгодой для обеих сторон — то есть без результата. Благодаря чему никто на тех совещаниях ничего не терял. А впрочем, чего можно ожидать в период общей депрессии, веевшей от Гетманских Валов? Не зря и еврейская поговорка гласит: богатый интереса не делает, это только бедный человек должен делать интерес. А посетители «De la Раіх» к бедным не относились, и могли интересов не делать. Могли позволить себе пока еще один кофе и булку, бильярд или карты. Только одного они себе позволить не могли — оплату 50 грошей налога на полуночные посиделки.

«С приближением двенадцати ночи в кофейне начинают тушить один за другим светильники, — писал в 1934-м Юзеф Майен. — По мере сумерек большой зал удлиняется все больше и тонет во мраке. Под одной боковой лампочкой, которая еще продолжает ярко гореть, последний завсегдатай, обложившись серой кучей газет, до последней секунды продолжает еще шелестеть и пробегать глазами черные строки. Миновала полночь. Единственный официант, который еще остался, с извиняющейся улыбкой, беспомощно разводя руками, приближается к зачитавшемуся пану. Они понимают друг друга без слова. Пан откладывает недочитанную газету, обувает мокроступы, берет плащ и зонт, которые из бережливости никогда не оставляет в гардеробе, и исчезает. Только из соседней залы, из карточного клуба, доносится еще хлопанье карт. Большие черные окна «De la Раіх» слепо смотрят на пустую, темную улицу Львова. Валы спят».

Сюда любили заходить львовские модницы. За чашками чая здесь бушевали самые свежие сплетни.

Однажды летним вечером в начале 1930-х в нескольких шагах от кофейни произошло удивительное приключение. Молодая приличная женщина стала раздеваться на глазах у прохожих. Современник вспоминал: «Когда она сбросила с себя последнюю часть дамского белья, то стала голая среди наплывающей толпы. Высокая и вытянутая, опустила лицо и руки вдоль бедер, молодые перса вызывающе выдвинула вперед розовыми пупырышками. Этот инцидент поражал своей загадочностью: пари, безумие или острый случай эксгибиционизма? Стриптиз никому еще в Польше тогда и не снился. Кто-то позвал полицейского, который попросил уличную Венеру прикрыть свои формы и двинуться с ним в ближайшие ворота».

Литературная группа «Двенадцать», которую составляли молодые украинские писатели, устраивала здесь свои литературные вечера за чашечкой мокко. А поскольку это все были не слишком денежные ребята, то всегда пытались найти какого-то спонсора.

Богдан Нижанкивский вспоминал: «Львовские граждане жили себе, а мы, «Двенадцать», себе, они внизу, на земле, а мы — на Парнасе. Когда старшие работники пера — писатели и журналисты — приметили наше групповое субботнее присутствие в кофейнях «Де ля Пэ», «Риц» или в «Народной гостинице», согласились с нашим существованием. Эдвард Козак, тогда редактировавший юмористически-сатириче-ский журнал «Комар», поместил в нем шарж «Двенадцати» — двенадцать Курдыдыков. Это уже была реклама! Опекуном группы мы пригласили Мыколу Голубца, т. е. Моля, искусствоведа, поэта, прозаика, историка Львова… Он был, как мы его нарекли, нашим «папой». На столе всегда лежала т. н. «книжица», то есть толстая записная книжка, куда каждый член и каждый посетитель должны были вписывать свои премудрости. К сожалению, во время Второй мировой войны «книжица» пропала. Последним, у кого она была, был Володислав Ковальчук. На первой встрече, очевидно в кофейне, присутствовал Олекса Новакивский, которого пригласил Ковальчук. Новакивский первый вписался в «книжицу», а после него мы, то есть кандидаты на славу: Анатоль Курдыдык, его брат Ярослав, Василий Ткачук, Володислав Ковальчук, ну и я. Понятно, мы медленно пили черный кофе, дискутировали — и наоборот. О чем мы дискутировали — сегодня неизвестно. Я убежден, что украинская культура по этому поводу ничего не потеряла. Для нас важен был Новакивский. Или мы были важны для него? Нет, очевидно нет! Он возвышался над нами, как Говерла. Но мы имели перед ним одно неоспоримое преимущество — молодость.

Колоритным богемистом в «Двенадцати» был самый молодой ее член Василий Ткачук. Он вошел в литературу с большой кутерьмой — книгой рассказов «Сині чічки», и критики сразу же начали его лелеять. Каждый трезвомыслящий знает, что это худшая педагогическая методика. А если принять во внимание то, что Львов был первым крупным городом, который он увидел и в котором начал жить, и, кроме того, из убогого гуцульского дома попал в кофейни в общество художников, писателей и журналистов, то легко себе представить, как он радостно одурел. И самое важное — слава! Критики провозгласили его наследником Стефаника! Серьезно! Никто в «Двенадцати» ему не завидовал. Он, конечно, имел буйную фантазию и такие же амбиции, но это читателю никак не вредило. Когда некоторые из нас высказывали свои критические замечания о его произведениях, он это принимал, как глубокую обиду. Такие писатели встречаются, не надо удивляться, среди молодых, пожилых и впавших в детство.

Ткачук был человеком, которого любили приключения. Наибольшим его приключением было, понятно, любовное, которое закончилось для него досадной неожиданностью — браком. А брак должен был состояться, иначе, как говорили во Львове, «рука, нога, мозг на стене». На венчании в церкви Св. Николая, кроме семьи невесты, были Анатоль Курдыдык, я и большая группа гимназисток из шестого класса — подруг невесты. Когда священник начал ритуальное «я-беру-себе-тебя», Ткачук горько заплакал. А потом, ну, что потом? Мы с Курдыдыком отвели уже женатого Василия в угол церкви и утешали, как умели. Курдыдык говорил: «Василий, будь мужчиной, ее подруги смотрят». А я похлопывал его по плечу и добавлял оптимизма: «Не печалься, Василию, как-то будет». Мы с Курдыдыком были правы: Василий был мужчиной, и как-то было. Добрые люди немного почесали языками и успокоились. Сенсацией было другое событие, по поводу которого т. н. интеллектуальный Львов весьма удивленно поднимал брови: Василий Ткачук стал «фордансером». И то в той кофейне, куда приходили наши интеллектуалы.

Не стыдно ли? Как наша община могла допустить это? Что скажут иностранцы? Ну, прямо буря в стакане воды! А Ткачуку плевать! В смокинге, в новых полу туф лях, в белой рубашке, в галстуке-бабочке, все, как мода требует, улыбающийся, каждую ночь танцевал с пожилыми дамами, молодками и время от времени, когда случалось счастье, попивал коньяк или вино и обязательно ужинал. Ему ли, гуцулу-гуцку, мечталось когда о такой барской жизни?

Но, но! Счастье отвернулось. Однажды портной отобрал смокинг, сапожник забрал полутуфли, купец забрал белую рубашку и бабочку, и барская жизнь окончилась. А потом еще несколько дней Ткачук, уже «размундированный», в той же самой кофейне, выпив сверх меры, треснул одного гостя по морде, так что тот сел явно не в кресло, потому что уже в нем сидел, а на пол. Добрые люди снова немного почесали языками, и — кто бы подумал и понадеялся! — счастье обернуло к нему улыбающееся лицо.

Когда он (бедняга) думал, что теща съест его совсем, митрополит Шептицкий протянул ласковую и щедрую руку: выслал Василия с женой на зимний сезон в Ворохту. Это была последняя улыбка судьбы. Во время первой советской оккупации Галичины Ткачук за бунтарство в Союзе писателей попал в немилость и секретарь союза не защитил его от призыва в Красную армию, хотя никто из писателей, ни украинцев, ни поляков, ни евреев не был призван. Ткачук пропал в аду войны. Секретарем львовского союза тогда был А. Десняк, автор повести «Десну перешли батальоны». Он также погиб».

Осенью 1939 г. здесь собирались польские офицеры в гражданской одежде и вели совещания, здесь создавалось подполье Армии Крайовой.

При немцах этот один из лучших ресторанов Львова вооружился надписью «Nur fur Deutshe». Но случалось, что заходили сюда и украинцы. Писатель Остап Тарнавский вспоминал, как с журналистом Евгением Лазором зашли они сюда на обед. «После обеда я сказал Лазору: «Смотри, я во Львове с немцами уже почти два года, а впервые смог посетить немецкий ресторан и съесть хороший обед, который подается немцам. Что значит быть на работе в правительственном учреждении в Украине».

Лазор ехидно улыбнулся и сказал: «Сударь, да у меня вообще никакого документа нет. Я пришел в этот ресторан с тобой, зная, что у тебя есть журналистское удостоверение от немецкого издательства. С таким документом я не только ездил бы по всей Германии, но и не раздумывая поехал бы и в Париж».

Эдвард Козак тоже написал о «Парнасе в Де ля Пэ»: «Еженедельно в четверг кофейня Де ля Пэ превращалась в своего рода маленький украинский Парнас. Художники, писатели, музыки, критики, журналисты, — вся эта братия приходила и заседала за отдельными столиками, пила черный кофе и, окутанная облаком сигаретного дыма, заводила свои разговоры: то ли об актуальных художественных делах и событиях, то ли о новых творческих проблемах и загвоздках.

Кто читал свое последнее стихотворение, кто давал свои к чему-то критические замечания, а кто из тех, горячих, тот проводил за столиком «революцию взглядов».

За одним из столиков сидели «12». Так называла себя группа самых молодых тогда, преимущественно начинающих и мало еще известных поэтов и писателей. Почему эта группа называла себя «12»? Собственно, мы никогда их не досчитывались до числа двенадцать.

В этой группе верховодил наиболее уже авансовый поэт и «раввин», как его называли, Анатоль Курдыдык.

Припоминаю, что тогда появилась в «Комаре» карикатура на «12»: округлый стол, а за столом — двенадцать различных Курдыдыков. Эта карикатура очень озлобила других амбициозных членов «12-ти», и это справедливо, потому что некоторые из них подтянулись позже на видные в литературе места. Это Богдан Нижанкивский, Остап Тарнавский, Зенон Тарнавский, Василий Ткачук и другие.

«Духовным отцом» этой группы был почему-то Юлиан Гирняк, профессор математики. Человек большого ума, но тоже большой богемист, хотя никогда ни одним литературным ремеслом не занимался. Был очень малого роста, и в гимназии называли его Центиметер.

Придя раз на собрание «12-ти», он озвучил такую просьбу:

— Я знаю, что вы все называете меня Центиметер, но тут меня так не зовите!

Патронирование было недолгим. У кого-то все же вырвался раз Центиметер. Бэрняк обиделся и больше на собрания «12-ти» не приходил.

Новым «духовным отцом» стал тогда Мыкола Голубец. Он опять же слишком часто употреблял слово «сопляки», «12» какое-то время терпели, наконец обиделись и Моля на свои собрания перестали приглашать.

Уже до конца существования осталась группа сиротой, без «духовного отца».

Несколько позже пришел раз в редакцию к Голубцу один из членов «12-ти», Лазор-Черевань. Моле «высыпался» на него и на «12»:

— Куда вам, сопляки, в литературу! Вам не хватает «икры»! Что тут много говорить! Вы, молодые украинские писатели, как вся нынешняя молодежь, слабы духовно, как и физически.

— Почему физически? — удивился Лазор.

— Разве нет? — доказывал Молё. — Ты, Лазор, молодой, а я уже не первой молодости, но я тебя, сопляка, еще легко положил бы на лопатки!

— Да ну?

— Ну!

Голубец розгорячился, скинул блузу и началось в редакции небывалое зрелище: состязание представителей старой и новой литературы. Состязание было недолгим, потому что Лазор, хотя на глаз меньше и слабее Голубца, все же довольно легко положил Моля «на лопатки».

Встал Молё с пола, отряхнул с себя пыль и, взглянув на Лазора волком, сказал уныло:

— Э, не большая это штука — положить украинского писателя!»

А другая история случилась, по рассказу Э. Козака, с художником Иваном Иванцом (родился в 1893 г. в Галичине, умер в 1946 г. в российских лагерях).

«Когда вы встречались с Иваном Иванцом, то первые его слова были: «Который час?», или: «Есть ли папироса, пан товарищ?» Причем «с» произносил твердо сквозь зубы, что выходило, как «ш». Удивительно, что этот очень хороший художник-баталист изучал право. Но, будучи в УСС-ах, начал рисовать, и так-то разминулся с профессией.

Один львовский журналист рассказывал мне об Иванце следующее:

«Сижу как-то в кофейне «Де ля Пэ» и что-то пишу. За вторым столиком играют в шахматы, а среди «кибицов» (болельщиков) сидит Иванец. Вдруг срывается, подходит ко мне и спрашивает:

— Пан товарищ, который час?

— Четыре, — отвечаю.

— Спасибо.

Иванец вернулся дальше болеть. Но не прошло и получаса, как снова вскочил, подошел ко мне и спросил время. Я ответил ему, сколько, и он спокойно сел на свое место. И так повторялось каждые полчаса, до вечера. Наконец подходит еще раз и спрашивает:

— Который час?

Я посмотрел на часы и говорю:

— Восемь.

Иванец схватился за голову:

— Что вы говорите? Невозможно! Ведь я должен был быть в одном месте точно полшестого!

И побежал в гардероб за плащом».

Самое пикантное в этом было то, что Иванец носил всегда при себе свои собственные часы! Папироски тоже…

7 апреля 1921 г. тут случился карточный скандал. «В тот день после полудня, — писала газета, — в кофейню «De la Раіх» заявился некий Мендельбер и пытался затеять игру в карты за одним из столиков. Тут подошел владелец ресторана пан Ляндес, которому не понравилось такое нахальство, и начал отговаривать гостей от игры с шулером. Тогда разъяренный Мендельбер дал ему пощечину. Официанты бросились защищать работодателя, схватили хулигана, сильно избили и выбросили из локаля. А обиженный владелец призвал полицию.

Мендельбер тем временем скандалил под кофейней, а когда увидел Ляндеса с полицейскими, дал ему вторую пощечину.

При аресте он уже не держал язык за зубами и рассказал, что задние покои в «De la Раіх» — давний карточный притон, где российский эмигрант Розенвальд проиграл на днях полмиллиона марок, капитан Корчак, бывший адъютант русского царя — 3 миллиона, Гиршель, купец из Коломыи — полмиллиона, а некий Келлер — 400 тысяч. Сам же пострадавший Мендельбер якобы проиграл целых 200 тысяч, а вообще игра в карты в «De la Раіх» давала ему 10–12 тысяч марок ежедневно.

Однако следствие быстро показало, что все скандальные факты Мендельбер высосал из пальца. Михаил Ляндес сообщил, что Мендельбер — житель Стрыя, живет игрой в карты, потому что других занятий не знает. На Ляндеса он разгневался, ибо тот помешал ему обыграть студента К. и лишил игры. Мендельбера наказали 24-часовым арестом за шулерство, авантюру, драку и клевету».

5 июня 1923 г. был арестован официант «De la Раіх» Бронислав Рад, потому что у одного из посетителей пропала папка с 10 500 марок.

6 июня. Пан Фрейлих, слушатель права, заявил, что украдена у него в 12 ночи в кофейне «De la Раіх» папка с 10500 марок. В течение следствия дело приобрело загадочность. Вчера вызвался в полицию один пан и принес ключик от украденной папки, который нашел на ул. Костюшко, недалеко от дома Фрейлиха.

После заявились двое коллег обокраденного с вестью, что нашли в подвале дома Фрейлиха на Костюшко 6 кип марок в пачке с подписью Фрейлиха. Официанта, на которого сначала пало подозрение, освободили от ареста. Следствие продолжается, и не исключено, что развязка будет неожиданной.

А 24 августа 1922 г. Мария Олыпаковская, жена официанта кофейни «De la Раіх», выпила большое количество йодина с целью самоубийства. Повод — недоразумения с мужем. Спасательная помощь промыла желудок ранимой пани Марии, и на том все закончилось.

В начале октября 1929 г. произошло веселое приключение с двумя кумплами (друзьями). Столь веселое, что его описала «Gazeta Lwowska».

Пан Влодко Солтис и пан Генрик Кейль любили друг друга, как родные братья. Дружба их была сердечной, глубокой и искренней. Когда после двухдневной разлуки они встречались, то здоровались так, будто не виделись два года. Так было и в тот день.

— Влодзё, приглашаю тебя на ужин с вином и музыкой.

— Э нет, Гень, это я тебя сегодня приглашаю на ужин. Сегодня я ставлю.

Ни один не желал уступить. Каждый хотел угостить. Наконец согласились вместе пойти на ужин, а судьба решит, кому оплатить счет. Выбор пал на кофейню «De la Раіх». Вспомнили, что владелец пан Ляндес объявлял, что основательно обновил свой локаль, и он стал сборным пунктом всех общественных сливок.

Приятно пролетело время. Ужин, вина, закуски, водочка и ликеры нравились невероятно. Радость переполняла сердца кассира и официантов — кроме законных 10 процентов за услуги ждали они щедрых чаевых.

«Счет!» — наконец завопили приятели. Платничий (кассир) Леопольд Бекер должен был раскусить твердый орешек. Каждый из гостей копался в карманах и не позволял платить другому. Наконец Солтис все же перекричал Кейля. «Я плачу! — крикнул он тоном, который не предполагал возражений. Разгневанный не на шутку Кейль без слова прощания выбежал из кофейни.

— Пан платничий, — выдавил через минуту взволнованный Солтис. — Пропал у меня куда-то кошелек со всеми деньгами. Я без гроша. Но это мелочь. Сейчас сбегаю домой и через минуту принесу деньги.

Но не такой была благонравная обслуга «De la Раіх», чтобы позволить гостю маяться беготней домой за деньгами. Они сами отвели его к ближайшему участковому, а к сообществу добавили также пана Кейля, который ждал приятеля возле кофейни. В залог взял платничий пальто Солтиса, а участковый отвел обоих приятелей под арест, а оттуда они попали в суд.

7 октября были обвинены оба друга судьей Руткой за мошенничество.

И состоялся между ними такой диалог.

Судья Рутка:

— Пан Солтис, недавно пан давал мне слово, что исправится.

Обвиняемый Солтис:

— Пан советник, виноват ли я, что знакомый пригласил меня на ужин? Я был свято убежден, что раз он просит, то есть деньги.

Обвиняемый Кейль:

— Пан советник — я так же.

Судья:

— Панове, лучше признайтесь. Уже несколько десятков раз был у меня пан Солтис, обвиняемый в выманивании денег у служанок под обещание жениться. Пан Кейль также имел немало причин для встреч с полицией и судом.

Солтис:

— Ей-богу, я исправлюсь. Даю слово чести и достоинства, потому что на этой неделе должен обручиться.

Кейль:

— Пан советник, верьте мне — меня ждут деньги на почте. Я готов компенсировать Ляндесу вред. Я не хотел никого обижать.

Судья:

— Поскольку обвиняемые не признали вины, следствие прекращаю. Свидетели Ляндес и его официанты расскажут, как оно было на самом деле.

Обвиняемые (хором):

— Да помилуйте! Просим милости пана судьи! Мы признаемся! Хотели раз в жизни при музыке порядочно развлечься и поесть, как панство. Времена нынче страшно плохие, и только с отчаяния и голода допустили мы это.

Судья закрывает заседание и произносит приговор — по 10 дней ареста обоим.

— Пан советник, — просился Солтис. — Я наказание принимаю, только просил бы очень об отсрочке. Потому что хочу на этой неделе обручиться. Даю слово, что пан советник видит меня тут в последний раз. Исправлюсь на этот раз целиком.

И двое приятелей побрели к ближайшей цели.

Оглавление книги