Книга: Большая Никитская. Прогулки по старой Москве

Александр Герцен и другие

Александр Герцен и другие

Жилой дом (Большая Никитская улица, 23) построен в середине XVIII века.

Неизвестно, когда именно построен этот дом. Архитектор его тоже неизвестен. Впрочем, для здания, возникшего четверть тысячелетия тому назад, это не так уж странно. Если бы в то время даже и существовали качественные базы данных, не факт, что они бы дошли до наших дней.

Этим зданием владело множество известных москвичей: тайный советник Салтыков, князь Лобанов-Ростовский, историк Бантыш-Каменский, помещик Огарев…

Дом часто менял владельцев. Только запишет почт-директор А. Булгаков: «Дмитрий Каменский купил за 95 тысяч дом Лобанова-Ростовского у Никитских ворот, отделал его с большим вкусом и давал намедни для именин своих обед и ужин», – а спустя всего три года домом уже владеет Огарев.

Самым знаменитым обитателем здания был сын домовладельца Огарева Николай Платонович, поэт. А точнее говоря, даже не он, а его друг – А. И. Герцен.

Принято считать, что Александр Иванович Герцен – убежденный революционер без страха и упрека. Человек, готовый жизнь свою отдать за праведное дело освобождения народа от царизма. Ну, или, как минимум, за то, чтобы в России появилась конституция.

Так ли это было? И всегда ли это было так?

Герцен был москвич богатый. Отец его, Иван Алексеевич Яковлев, во всяком случае, владел в Первопрестольной не одним особняком. Тем не менее, главное место, связанное с Герценым, – ни в коей мере не фамильная недвижимость, а скромная квартирка в домике, зажатом между Большой Никитской улицей, Никитским же бульваром и Калашным переулком. В домике, в котором размещался некогда один из популярнейших московских кинозалов – «Кинотеатр повторного фильма». В домике, где в наши дни находятся шашлычная, кофейня и еще какие-то питейные места. В уютном, кстати сказать, домике.

Здесь проживал приятель Герцена, Николай Огарев. Можно сказать, друг детства: когда мальчикам было всего пятнадцать лет, они на склоне Воробьевых гор поклялись в вечной дружбе (и, конечно, в верности своей главной идее – борьбе с самодержавием). На квартире Огарева два студента Университета проводили свой досуг – сутками просиживали в «светлой, веселой, обитой красными обоями с золотыми полосами» комнате. Заходили другие приятели – Кетчер, Савич, Пассек. Друзья курили ароматные сигары, пили французское шампанское, а иногда студенческую, «демократическую» жженку – горячую смесь белого вина, рома, шампанского с сахаром и кусками ананаса. Впрочем, рецепт жженки вовсе не был каноническим: вместо рома можно было использовать коньяк, вместо ананаса – дыню и т. д. Видимо, отчасти в этом, в возможности варьировать ингредиенты проявлялась демократичность напитка. Еще бы – если уж совсем нужда, то в жженку можно подлить и чаю.

Впрочем, до этого в квартире Огарева дело вряд ли доходило.

Герцен писал в «Былом и думах»: «Собирались мы по-прежнему всего чаще у Огарева. Больной отец его переехал на житье в свое пензенское именье. Он жил один в нижнем этаже их дома у Никитских ворот. Квартира его была недалека от университета, и в нее особенно всех тянуло. В Огареве было то магнитное притяжение, которое образует первую стрелку кристаллизации во всякой массе беспорядочно встречающихся атомов, если только они имеют между собою сродство. Брошенные куда бы то ни было, они становятся незаметно серд-цем организма».

Необычными были участники этих собраний. Например, доктор Кетчер, по словам Герцена, «вместо молитвы на сон грядущий читал речи Марата и Робеспьера». Поэта Сатина Герцен определял как «натуру Владимира Ленского, натуру Веневитинова».

Друзья искренне верили в общественную значимость кружка: «Мысль, что здесь совершатся наши мечты, что здесь мы бросим семена, положим основу союзу». Но, тем не менее, со стороны все это выглядело как простое задушевное общение юных приятелей-студентов. И в какой-то степени действительно являлось таковым.

Впрочем, у всего хорошего есть свои недостатки. В первую очередь, конечно, горечь от утраты этого хорошего – когда-нибудь она, конечно же, наступит. Так было и в этом случае. Участники собраний были арестованы и высланы из Москвы. И спустя некоторое время Герцен проходил мимо почти родных ему стен с не самыми лучшими ощущениями: «Сильно билось сердце, когда я снова увидел знакомые, родные улицы, места, домы, которых я не видал около четырех лет… Кузнецкий мост, Тверской бульвар… Вот и дом Огарева, ему нахлобучили какой-то огромный герб, он чужой уж; в нижнем этаже, где мы так юно жили, жил портной».

Герцену вторил и другой завсегдатай огаревского дома, Вадим Пассек: «Никто из нас не забудет этой заветной комнатки. Когда, возвратясь в Москву, я ехал мимо того дома, в котором она находится, то был грустно поражен, увидевши вывеску портного под ее окном, а на вывеске красовались ножницы с раскрытым ртом, зовущие проходящих снять мерку. Мне было смертельно жаль и досадна эта профанация храма юности».

Что ж, все праздники когда-нибудь заканчиваются.

* * *

А в 1883 году в доме открылся Кустарный музей. Путеводитель по Москве издательства Сабашниковых расхваливал его в таких словах: «С Петра Великого национальное русское искусство утратило свой самобытный характер, но старые художественные основы не исчезли – в народных глубинах они сохранились до наших дней. Отдельные чуткие художники, а вслед за ними и общественные организации сумели открыть живую красоту в самобытном русском искусстве и с большой настойчивостью принялись за его возрождение.

Живым очагом этого возрождения является в Москве Кустарный музей губернского земства».

Здесь показывали (а подчас и продавали) всяческие дуги, коромысла, кружево, игрушки и так далее. Музей был настолько известен, что его чуть было не посетила августейшая фамилия. Правда, вмешался архиепископ Анастасий, и вместо познавательной экскурсии Романовым устроили торжественный молебен.

После революции ранее бесплатное хранилище сделалось платным (пятьдесят копеек, в три раза дешевле «Третьяковки»), но продолжало покорять ценителей народных промыслов. В частности, уже упомянутый Вальтер Беньямин, побывавший в нашем городе в 1926 году, описывал музей в таких словах: «С утра я был в Кустарном музее… Были показаны очень красивые игрушки… Самые красивые, пожалуй, фигуры из папье-маше. Часто они укреплены на маленькой подставке, это или крошечная шарманка, которую надо крутить, или клинообразная подставка, которая при сжимании издает звук. Есть и очень большие фигуры из этого материала, изображения несколько карикатурных типажей, свидетельствующие об упадке искусства… У музея два зала. Больший, в котором расположены и игрушки, предназначен для образцов лакированных изделий из дерева и текстиля, в меньшем находятся маленькие старинные фигурки, вырезанные из дерева, шкатулки в форме уток и других животных, ремесленные инструменты и проч. и кованые изделия».

Правда, это было уже в новом здании музея, выстроенном специально для него рядом, в Леонтьевском переулке.

* * *

Совсем еще недавно дом по адресу «Большая Никит-ская, 23» был известен своим кинозалом. Он носил странное имя – «Кинотеатр повторного фильма», и его посещала московская интеллигенция. Этот малюсенький кинотеатрик был открыт еще в 1913 году и поначалу назывался «Унион». А в 1939 году его переименовали.

Можно сказать, этот кинотеатр был одним из символов Москвы.

В 1987 году Юлия Друнина посвятила ему трогательные стихи:

Увы, прошло совсем немного лет, и «скромный старичок» скончался. Навсегда.

Оглавление книги