Книга: Большая Никитская. Прогулки по старой Москве

Фолиант из промокашки

Фолиант из промокашки

Доходный дом (Большая Никитская улица, 24) построен в 1840 году по проекту архитектора М. Быковского.

Этот дом – своего рода достопримечательность. Принято считать, что это – первый крупный доходный дом Москвы. До него доходные дома, конечно же, существовали – но как-то так, случайно. Просто люди строили обычный дом и, по необходимости, сдавали его внаем. Дом же на Большой Никитской был построен специально под нужды квартирантов. Среди которых, кстати, были люди очень даже знаменитые – к примеру, Петр Ильич Чайковский, служивший совсем рядышком, в Консерватории.

Кроме того, среди арендаторов была целая организация – Филармоническое общество с Филармонической школой, где в кабинете директора, П. Шостаковского, стояли два мастодонта – концертных рояля (один из них – резной, орехового дерева).

Шостаковский был весьма колоритной фигурой. Леонид Собинов писал: «Как сейчас помню сухую фигурку Петра Адамовича, его нервное лицо, проницательные глаза, неровную бородку, сильно редеющую гриву волос, чуть носовой звук голоса и ласковую полуулыбку».

Об учениках директор заботился, можно сказать, по-отечески. Хлопотал, чтобы иногородним дали право проживать в Москве, постоянно выбивал какие-то стипендии, пособия. Он был прекрасный менеджер, ценил в людях талант и, в результате, получал гораздо больше, чем то, на что мог рассчитывать. В частности, В. Немирович-Данченко, будучи приглашенным давать уроки в школе четыре раза в неделю по два часа, на самом деле бывал в классах ежедневно, часто засиживаясь до поздней ночи.

«Скорее откажусь от самого дела, чем от порядка в нем!» – говорил изумленным знакомцам Владимир Иванович. И продолжал выкладываться в школе.

Да и ученики у Шостаковского были словно на подбор. К примеру, Ольга Книппер (будущая Книппер-Чехова). Она писала в мемуарах: «С любовью вспоминаю наш курс, прекрасный подбор учащихся… курс, который серьезно взялся за работу и за дисциплину и оставил по себе хорошую память. Группа лиц (среди которых была и я), перешедших по окончании курса вместе с нашим профессором Вл. И. Немировичем-Данченко в зарождающееся весной 1898 года новое дело – Художественный Общедоступный театр, – принесла уже с собой те зачатки внутренней дисциплины и любви к серьезной работе, заложенной в Филармонии, зачатки того, чем был так силен наш Московский Художественный театр».

Еще одним учеником Филармонии был Всеволод Мейерхольд. Он после вступительных экзаменов, в порядке исключения, сразу был зачислен не на первый курс, а на второй. Впрочем, Всеволод Эмильевич в успехе не сомневался: «Я помню себя мальчишкой, когда пошел держать экзамен… Был я тщедушен, голосок был небольшой, я еще представлял собой сов-сем недозревшее существо. Помню, я сказал себе: «Пойду экзаменоваться и возьму монолог Отелло…»

Это не наглость, это была вера в себя. Мне казалось, что я это могу, я так убедил себя в том, что я это могу, и выдержал настолько блестяще экзамен, что был принят сразу на второй курс. Меня продвинул этот талант, равный вере в себя. Эту уверенность в себе нужно обязательно иметь артисту».

* * *

А еще раньше на месте дома по Большой Никитской, 24 располагался особняк, в котором произошла одна нелепая история. Здесь признали сумасшедшим молодого дипломата А. С. Грибоедова. Е. Новосильцева сообщала об этом: «Московские старожилы помнят, вероятно, англичанина Фому Яковлевича Эванс, который прожил лет сорок в России и оставил в ней много друзей. Наше общество любило и уважало его. Он находился, между прочим, в приятельских отношениях с Грибоедовым, и мы передаем с его слов следующий рассказ:

«Разнесся вдруг по Москве слух, что Грибоедов сошел с ума. Эванс, видевший его незадолго перед тем и не заметивший в нем никаких признаков помешательства, был сильно встревожен этими слухами и поспешил его навестить. При появлении гостя, Грибоедов вскочил с своего места и встретил его вопросом:

– Зачем вы приехали?

Эванс, напуганный этими словами, в которых видел подтверждение известия, дошедшего до него, отвечал, стараясь скрыть свое смущение:

– Я ожидал более любезного приема.

– Нет, скажите правду, – настаивал Грибоедов, – зачем вы приехали? Вы хотели посмотреть – точно ли я сошел с ума? Не так ли? Ведь вы уже не первый.

– Объясните мне, ради бога, – спросил англичанин, – что подало повод к этой басне?

– Стало быть я угадал? Садитесь; я вам расскажу, с чего Москва провозгласила меня безумным.

И он рассказал, тревожно ходя взад и вперед по комнате, что дня за два перед тем был на вечере, где его сильно возмутили выходки тогдашнего общества, раболепное подражание всему иностранному и, наконец, подобострастное внимание, которым окружали какого-то француза, пустого болтуна. Негодование Грибоедова постепенно возрастало, и, наконец, его нервная, желчная природа высказалась в порывистой речи, которой все были оскорблены. У кого-то сорвалось с языка, что «этот умник» сошел с ума, слово подхватили, и те же Загорецкие, Хлестовы, гг. N. и D. разнесли его по всей Москве.

– Я им докажу, что я в своем уме, – продолжал Грибоедов, окончив свой рассказ. – Я в них пущу комедией, внесу в нее целиком этот вечер: им не поздоровится. Весь план у меня уже в голове, и я чувствую, что она будет хороша.

На другой же день он задумал написать «Горе от ума»».

Получается, что мы должны быть благодарны этой, в общем-то, пренеприятнейшей истории. Ведь без нее отечественная литература не располагала бы прекраснейшей комедией, которая чуть ли не полностью разошлась на крылатые фразы.

Кстати говоря, В. Немирович-Данченко гордился, что трудится в доме, где произошла столь судьбоносная история. Он не был силен ни в архитектуре, ни в истории и не мог даже предположить, что здание – совсем-совсем не то. Просто стоит на том самом месте.

* * *

А после революции здесь обосновалась лавка писателей,

в которой продавали (и, конечно, принимали на комиссию) не только книги, но и рукописи, и автографы, и даже самодельные книжонки, сделанные нищими писателями из простой оберточной бумаги. Руководили тем учреждением два теперь уже почти забытых, но весьма талантливых писателя – Зайцев и Осоргин.

Ариадна Эфрон, дочь Марины Цветаевой писала о той лавке: «Из лиц, не имевших отношения к литературе, там работал, кажется, только курьер; со всем остальным писатели справлялись сами: вели торговлю на комиссионных началах и за наличный расчет; разыскивали книги, утратившие хозяев, – и продавали их новым; отбирали наиболее редкие издания для передачи их Румянцевскому музею, чья библиотека легла в основу Ленинской; корпели над отчетностью; были лекторами и докладчиками в созданном ими при Лавке «Студио Итальяно», а также сортировщиками, грузчиками, оценщиками и кем только НЕ!

Помимо печатного слова в Лавке можно было приобрести и рукописное: автографы писателей и поэтов – самодельные книжки из разномастной, от веленевой до оберточной, бумаги, иногда иллюстрированные и переплетенные авторами; за время существования Лавки там было продано около двух сотен таких выпусков, в том числе и несколько Марининых, ничем не разукрашенных выпусков, крепко сшитых вощеной ниткой и аккуратно заполненных красными чернилами.

И в самом магазинчике этом, ненадежно и таинственно освещенном, и в слишком старинном запахе потревоженных книг, а главное, в обличье людей, стоявших за прилавками, в их одежде и речах было, как теперь вспоминается, нечто и от русского лубка, и от западного ренессанса, нечто странное и вневременное».

В процессе поучаствовал и Владимир Гиляровский. Большой любитель всевозможных акций и перформансов, он с радостью уселся за изготовление рукописной книги. К процессу подошел, как говорится, творчески. Долго подбирал шрифты, обдумывал размер листа и прочая, и прочая, и прочая. До того разохотился, что вывел название гусиным пером.

В результате в лавке появился абсолютный раритет. Он назывался «Стенька Разин. Поэма В. А. Гиляровского».

Это был первый случай, когда Гиляровскому позволили полностью, без сокращений опубликовать свое произведение. Не удивительно – при царской власти восхваление государственных преступников не слишком-то приветствовалось. А Владимир Алексеевич Разина восхвалял и, больше того, выражал солидарность с деяниями этого исторического деятеля:

А вот Марина Цветаева, в отличие от бесстрашного и совершенно незакомплексованного Гиляровского, лавкой брезговала. Дочь Ариадна писала: «Однако Марину, которой самой было не занимать в странности и вневременности, эти качества «лавочников» не только не привлекали, но – отшатывали. Ее вневременность была динамическим несовпадением в шаг, то отставанием от него (“…время, я не поспеваю!»), то стремительным обгоном (“…либо единый вырвала Дар от богов – бег!»), тогда как дух – классицизма? академизма? – царивший в Лавке, со второго по пятый год Революции, – противостоял современности, хотя бы неколебимой статичностью своей, и ею-то и был чужд Марине.

В Лавку она приходила редко, в основном тощего приработка ради, – с книгами на продажу или с автографами на комиссию; «на огонек» не забегала, «Студию Итальяно» – своего рода клуб, конкурировавший с Дворцом Искусств, – не посещала. Несколько роднее ей был «Дворец», открытый всем литературным течениям, веяниям и ветрам той поры, – с разноголосицей его вечеров и дискуссий, равноправным и действенным участником которых она была.

«Лавочники» относились к Марине в общем терпимо – она к ним тоже – но, за исключением, пожалуй, Грифцова и Осоргина, не любили, она их, за тем же исключением, – тоже».

Ничего не поделаешь. Сложность характера.

Оглавление книги