Книга: Большая Никитская. Прогулки по старой Москве

Самый любимый дом Москвы

Самый любимый дом Москвы

Жилой дом кооператива «Творчество» (Трехпрудный переулок, 8) построен в 1920-е годы по проекту архитектора М. Е. Приемышева.

А недалеко от Патриарших, там, где ныне высится многоэтажное строение, до революции располагался маленький домик Цветаевых. Так называемый «Трехпрудный дом».

В нашей жизни существует множество совсем не нужных иерархий. Можно, при старании, определить самый высокий дом в Москве, самый большой по площади, самый дорогой или же самый старый…

Так вот – самым любимым из снесенных ныне московских домов был тот, где жила до замужества поэтесса Марина Цветаева. Собственно, она одна тот дом любила – прочие члены семьи относились к нему без особых восторгов. Но этого было достаточно.

Заслуживал ли ту любовь сам дом? Трудно сказать. Не за заслуги любят. И не за особенности, не за то, что не такой как все. Во всяком случае, Трехпрудный дом был донельзя банален – построен по типовому проекту, этакая хрущовка середины девятнадцатого века. Но, правда, на одну семью.

* * *

Все началось с того, что молодой ученый и искусствовед Иван Цветаев влюбился в девушку Вареньку Иловайскую. Но без взаимности. Однако же Цветаев не сдавался и, в конце концов, добился своего. Варвара Дмитриевна, наконец, отправила ему письмо, практически, с признанием в любви:

«Иван Владимирович!.. Издали как-то лучше умеешь чувствовать людей. Так и я, живя в Москве, мало чем Вас приличала из толпы знакомых, с переездом за границу я даже думала, судя по нашему последнему свиданию, что между нами все кончено. Но услыхав потом, что Вы все еще меня не забыли, я стала припоминать Ваши отношения ко мне и нашла в них столько благородства и доказательства такой чистой души, что невольно меня взяло раскаяние, как могла я не оценить прежде такого человека».

Свадьба была сыграна в июне 1880 года. Легкомысленная красавица и невзрачный профессор были соединены священными узами брака.

Профессор и вправду был невзрачным. Василий Розанов писал: «Малоречистый, с тягучим медленным словом, к тому же не всегда внятным, сильно сутуловатый, неповоротливый, Иван Владимирович Цветаев, или – как звали его студенты – Johannes Zwetajeff, казалось, олицетворял собою русскую пассивность: русскую медленность, русскую неподвижность. Он вечно „тащился“ и никогда не „шел“. „Этот мешок можно унести или перевезти, но он сам никуда не пойдет и никуда не уедет“. Так думалось, глядя на его одутловатое, с небольшой русой бородкой лицо, на всю фигуру его „мешочком“ и всю эту беспримерную тусклость, серость и неясность».

Молодые поселились в Трехпрудном переулке, в домике, подаренном им Дмитрием Ивановичем Иловайским, отцом молодой жены. Здание было очень уютным.

В замечательном доме в принципе не могла не сложиться семейная жизнь. Она и сложилась: Иван и Варвара зажили душа в душу, проявляя друг к другу христианскую терпимость и не уставая восхищаться качествами друг друга – теми, что напрочь отсутствуют в тебе самом.

В скором времени у Цветаевых родились дочь Валерия.

Безмятежное, счастливое московское интеллигентское семейство.

* * *

Иван Владимирович полностью погружен в науку. Он завершает монографию «Италийские надписи», принимает новую почетную должность – хранителя отделения изящных искусств и древностей Румянцевского музея, пишет книгу «Путешествие по Италии в 1875 и 1880 гг.», избирается почетным членом Болонского университета. И мечтает о музее слепков – ведь его так не хватает в Москве. Думает о том, с каких именно статуй нужно сделать слепки, как их разместить, как именно должно выглядеть здание музея.

Домашними делами Цветаев практически не занимается – все это находится в ведении супруги. Не интересуется и воспитанием дочери. Для него главное – наука и общественная деятельность, в рамках все той же науки. К счастью, Варвара Дмитриевна оказалась хорошей хозяйкой.

Беда приходит неожиданно – в 1890 году, после рождения сына Андрея Варвара Дмитриевна умирает…

Впрочем, Иван Владимирович быстро оправился от потрясения. И спустя год женился на Марии Александровне Мейн, так же, как и он, увлеченной античностью и так же разделяющей идею создания в России музея слепков. Марии Александровне было всего 23 года, а ее супругу – 44. Но на этот раз Цветаев не был очарован молодостью, чистотой и красотой своей избранницы. Она была в первую очередь другом, соратницей, единомышленником. Да и домашнее хозяйство кто-то должен все-таки вести.

А между тем Иван Владимирович все меньше уделяет времени научной деятельности. Главное для него теперь – музей. Он посещает научные общества, где выступает с докладами. Много публикуется в прессе. Проводит специальные занятия в Университете. Цель одна – пропаганда музея. Уже в те времена он называл свое главное детище с большой буквы – Музей. А в своих поездках по Европе в основном присматривается к античным статуям – уже не любуется, а именно присматривается. С этого надо сделать копию в Музей. А с этого – не обязательно. Кое-что покупает – на собственные деньги, на свой страх и риск.

Спустя год после свадьбы у Цветаевых рождается дочка Марина. Спустя еще два года – Анастасия. А в 1895 году Иван Владимирович наконец-то приступает к разработке программы Музея изящных искусств при Московском университете. Он собственноручно разрабатывает черновик планировки здания, выбивает земельный участок (не где-нибудь – в центре Москвы) и продолжает заниматься формированием коллекции.

Цветаев хвастается в письмах: «Идея этого Музея и двигается, и растет, и получает успех выполнения только благодаря чистоте намерений и высоко поставленной цели – дать Университету и нашему юношеству новое, идеально-изящное учреждение».

* * *

А уютный дом в Трехпрудном переулке вдруг подутратил свой уют. Стало ясно, что Музей – один из членов семейства, и притом самый любимый. Этим словом называли все, что было связано с организацией цветаевского начинания. «Папа, Музей идет!» – кричала детвора, когда в прихожей появлялся кто-нибудь из архитекторов или дарителей. Всюду стояли статуи, лежали и висели чертежи – все это был Музей. Он заполонил собою все пространство некогда обыкновенного жилого дома.

У семейства, разумеется, прибавилось хлопот. На них, помимо всего прочего, свалилось снаряжать неряшливого и совсем не светского главу семейства на всевозможные официальные мероприятия, где наш герой опять-таки старался выбить денег для Музея – то из промышленника, то из губернатора, то из министра финансов.

Иван Владимирович сетовал неоднократно: «По случаю царского дня, от великого князя дали знать, чтобы лица, состоящие на государственной службе, явились в мундирах. Это затрудняло одеванье. И сколь ни ревностно помогали мне домашние, из которых один подавал перчатки, другой шпагу, третий портупею и т.д., как я ни спешил упорядочением бумаг, заменив завтрак большою порцией брома, как ни гнал мой извозчик к генерал-губернаторскому дому, – явился я туда после всех».

Однако же поделать с условностями ничего было нельзя.

Кстати, не всегда помощь домашних принималась с радостью. Однажды, например, старшая дочь Валерия решила привести в порядок папину библиотеку. Весь день протирала полки, чистила от пыли книги, и в результате какие-то томики переместились с привычного места на новое.

Гнев Цветаева был страшен.

– Ничего найти невозможно! – кричал он на дочь.

– Я чистила, убирала, – бормотала Валерия.

– Запомни! Никогда не касайся моих книг! – рычал Иван Владимирович.

Естественно, после подобной экзекуции желание «касаться книг» пропало напрочь.

* * *

Иван Владимирович относился к Музею ревностно. Обижался, если дети забывали интересоваться жизнью своего «младшего братца». Однажды, например, он вместе с женой поехал на Урал, на поиски особого, крепкого мрамора. А заодно пообещал детям привести какого-то необыкновенного уральского кота.

Маленькая Марина, только-только обучившаяся грамоте, отправила отцу письмо: «Нашли ли мрамор для музея, и крепкий ли? У нас в Тарусе тоже есть мрамор, только не крепкий». А в голове у бедной девочки в тот момент вертелось: «Нашли для нас кота – и уральский ли? У нас в Тарусе тоже есть коты, только не уральские». Но написать такое было невозможно – Иван Васильевич мог обидеться за то, что детям интереснее какие-то коты, а не Музей.

Надо ли говорить, что в результате кот так и не был привезен – о нем успешно позабыли в первый же день экспедиции.

И вновь – очередное бедствие. В 1906 году после тяжелой болезни умирает вторая супруга. Однако же Иван Владимирович вынес и этот удар.

После смерти Марии Александровны Цветаев сделался и вовсе одержим идеей Музея. Ничего больше не существовало для него. Ни детей, ни дома, ни даже основной работы – а ведь к тому времени он стал директором Румянцевского музея.

Впрочем, когда девочки подросли, в жизни Цветаева появился новый, совершенно лишний человек – поэт и переводчик Лев Львович Кобылинский, более известный под псевдонимом «Эллис». Лев Львович постоянно приходил в Трехпрудный переулок, в гости к Марине и Анастасии, и смущал юных девиц своими «прогрессивными» (а в восприятии консервативного Цветаева – просто аморальными) идеями Серебряного века. И имел у экзальтированных девушек большой успех.

Лев Львович был человеком рассеянным и как-то раз, работая в библиотеке, сделал из библиотечной книги по ошибке пару вырезок (хотя для этих целей захватил собственный экземпляр). Поскольку Эллис своих действий не скрывал, он быстренько был уличен, и хотя выяснилось, что на совести его нет больше никаких подобных преступлений, Цветаев начал настоящую газетную компанию против поэта Кобылинского – по сути, мстя за дочерей.

Товарищам Эллиса по поэтическому цеху пришлось приложить немалые усилия, чтобы восстановить доброе имя декадента. Это им, безусловно, удалось. Цветаев же пострадал от всей этой истории более ощутимо. Он еще больше восстановил против себя двух младших дочерей. Марина даже написала к тому случаю стихотворение:

« – Погрешности прощать прекрасно, да, но эту —

Нельзя: культура, честь, порядочность… О нет».

– Пусть скажут все. Я не судья поэту.

И можно все простить за плачущий сонет!

* * *

Но, несмотря на ссоры и конфликты, сам дом был любим. Вот как писала о нем сестра поэтессы, Валерия: «В доме одиннадцать комнат, за домом зеленый двор в тополях, флигель в семь комнат, каретный сарай, два погреба, сарай со стойлами, отдельная, через двор, кухня и просторная при ней комната, раньше называвшаяся „прачечная“… От ворот, через весь двор, к дому и кухне шли дощатые мостки… Жил тогда у нас дворник Лукьян… Он завел во дворе себе уток… Флигель наш сдали купеческой семье… У ворот наших стоял столетний серебристый тополь… С улицы дом казался одноэтажным».

Или другая сестра, Анастасия: «С улицы… одноэтажный, деревянный, крашенный – сколько помню его… коричневой краской, с семью высокими окнами, воротами, над которыми склонялся разлатый серебристый тополь, и калиткой с кольцом, нажав его, входили в немощеный, летом зеленый двор, мостки вели к полосатому, красному с белым парадному – над ним шли антресоли».

Сама же Марина Цветаева не писала о доме – она складывала ему гимны. «Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном, превратившийся теперь в стихи».

Дом был, что называется, с атмосферой. В первую очередь, конечно, комната самой Марины – «комната с каюту, по красному полю золотые звезды (мой выбор обоев: хотелось с наполеоновскими пчелами, но так как в Москве таковых не оказалось, примирилась на звездах), к счастью почти сплошь скрытые портретами Отца и Сына – Жерара, Давида, Гро, Лавренса, Мейссонье, Верещагина – вплоть до киота, в котором Богоматерь заставлена Наполеоном, глядящим на горящую Москву. Узенький диван, к которому вплотную письменный стол. И все».

Аделаида Герцык (поэтесса, подруга Цветаевой) увидела тряпочку: «И как идет к вашему дому этот блеклый кусок атласа».

Шел «Серебряный век». Старый и добрый московский уют делался артефактом.

Вскоре Марина вышла замуж. Был куплен дом в Замоскворечье, на Полянке. Цветаева радовалась:

– Главное – мы нашли дом, который похож на Трехпрудный!.. Такая провинциальная старина.

Марина старалась обставить свое новое жилище, как родовое гнездо:

– Тут был у нас в Трехпрудном буфет… А сбоку и над амбразурой окна – висел, столько лет, портрет Варвары Дмитриевны Иловайской…

Но идиллия вскоре исчезла. В 1913 году Цветаева с супругом выехали в Коктебель, а когда вернулись, уже шла война, и дом был переоборудован под психбольницу.

– Знаешь, Ася, оказалось, что это – больница не нервная, а психиатрическая… И въезжать туда после того, как там сумасшедшие жили? Я не хочу там жить! И потом – знаешь, я, когда вошла в этот дом, поняла, что он мне совсем чужой! И совсем он уж не так похож на Трехпрудный. В нашем простор был… Было в нем волшебство…

Сказка кончилась.

А Трехпрудный дом, «самый любимый дом Москвы», в войну был переоборудован под лазарет, а в революцию, зимой, растащен на дрова.

* * *

Кстати, первый цветаевский сборничек был опубликован практически напротив того места, где Марина писала стихи, – в доме №9 по Трехпрудному.

Столетие назад московская промышленность вовсю поэтизировалась. Правда, не стихотворцами (это возникнет уже после революции), а архитекторами. Появился новый стиль промышленной архитектуры – романтичный, с арочками, каменным узором и готическими башенками. Ныне здания МЭЛЗ, «Трехгорки» и Первого часового завода впору переоборудовать под пятизвездные гостиницы…

Но всех, пожалуй, перещеголял типограф Левенсон.

Его типография (или, иначе говоря, скоропечатня), разместившаяся на участочке в Трехпрудном переулке, была стилизована под средневековый замок. При этом промышленник мечтал о «современной, хорошо построенной и устроенной фабрике… наших дней, представляющей собою комбинацию… всех последних слов новейшей техники, гигиены и архитектурного искусства».

В качестве архитектора был выбран Федор Осипович Шехтель. Впрочем, слово «выбран» не совсем подходит – непредвзятый Левенсон объявил конкурс, и Федору Осиповичу, в то время уже знаменитому и, более того, модному архитектору, пришлось бороться за право постройки левенсоновской «фабрики».

Замок весьма понравился владельцу. Он его описывал с любовью и теплом: «Здание Товарищества скоропечатни А. А. Левенсона хотя и выстроено во вкусе средневековых сооружений, но в его наружной отделке сильно чувствуется так называемый „новый стиль“. Он смягчает некоторую строгость и сумрачность средневекового зодчества и поэтому впечатление от фасада нового здания скорее веселое, без малейшей вычурности… Здание видно еще с Тверской улицы, при повороте в Мамонтовский переулок. Издали оно красиво выступает своими легкими линиями, высокой шатровой крышей и остроконечностями. Вблизи впечатление значительно выигрывает. Несмотря на свои размеры, постройка не кажется чересчур массивной, а напротив, поражает своей легкостью. В наружных украшениях – полная умеренность. Всего один барельеф, простой, художественно исполненный дрезденским скульптором».

И так далее.

Левенсон был пионером не в одном архитектурном смысле. Его типография, к примеру, издавала самую настоящую газету под названием «Ежедневное либретто». Специализировалось это издание на новостях культуры и (немецкая хозяйственность владельца) содержало множество рекламы. При этом наряду с такими, вроде бы нейтральными призывами, как «Вставая утром, пейте какао Эйнем» и «Требуйте всюду гильзы Катыка», в газете была реклама конкурентов – например, издательства П. Юргенсона. Вот такая широта взглядов. Разве в наши дни можно представить, как один производитель колы рекламирует тот же напиток с другим брендом?!

Именно в типографии Левенсона и вышла в 1910 году первая книга Марины Цветаевой «Вечерний альбом».

А спустя некоторое время к Марине явился незнакомый юноша.

– Вы – Марина Ивановна Цветаева, автор «Вечернего альбома»? – спросил он. И продолжал: – Я пришел с вами потолковать об убеждениях и о мнениях. Я не могу установить ваши по стихам. У меня много вопросов. Вы не заняты сейчас?

Юноша оказался занудным донельзя. Вскоре Цветаева стала нести откровенную чушь – лишь бы отделаться от незваного гостя. Но его, как настоящего зануду, не пронимало ничего.

В конце концов Марина подвела его к окну и показала на скоропечатню Левенсона:

– А тут живет наш дед, он – феодальный барон. И мы с Асей (сестрой Марины Цветаевой, из воспоминаний которой и взята история – АМ.)…

– Каждый день ездим к нему на карете с гербами, – продолжила Ася.

Тут только до гостя стало что-то доходить. Он произнес:

– Мне надо идти заниматься. Я, может быть, еще к вам приду.

Так архитектура левенсоновского замка защищала от настырной публики клиентов типографии.

Оглавление книги